Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— И что же тебя заботит в первую очередь? — скептически, даже с некой злобой, процедил родитель, все еще не сводя взгляд с дочери.
— У меня туберкулез, привет, — она выпрямила спину, разворачиваясь к мужчине и повышая тон голоса. Стабильность – это не про Беннет. Не в контексте ее молодости, по крайней мере. — И знаешь, что это означает? Что я могу подохнуть, если не буду лечиться!
— Ты подохнешь, если не перестанешь курить.
Упрямство — вот откуда оно. Передалось, видимо, по отравленной крови. Упрямство, импульсивность, грубость и жестокость. Бонни не была похожа на свою мать ни внешне, ни тем
— Я возьму академический отпуск, — девушка медленно поднялась. Продолжать диалог — не в ее стиле. — Вернусь к учебе со следующего года. А сейчас я хочу, чтобы ты ушел.
Она даже не обернулась. Лишь плавно пошла в коридор, а потом скрылась в его лабиринтах.
Она вошла в палату, где ее ждали цветы и свежие фрукты. Девушка тепло улыбнулась, остановившись в проходе.
Тайлер ее навещал третий день подряд. Он виделся с ней каждый день, каждый день что-то рассказывал о своей молодости, о глупых выходках, о людях, с которыми был знаком. Его общение было простым. Казалось, что Локвуда никак и не заботило случившееся: он оставался тем же парнем, что и всегда. Он шутил, говорил гласно и уверенно, иногда задавал тупые вопросы. Он внимательно слушал, задавал личгые вопросы, но не был, при этом бестактным. Он просто был собой. Был Тайлером Локвудом. Был тем Тайлером Локвудом, с которым она была знакома до своего откровения, до всех этих плачевных событий.
Они разговорили обо всем и ни о чем одновременно по нескольку часов подряд. И оба тактично молчали о Елене, никто не задавал вопросов, никто не упоминал болезненную для обоих тему. Елена была сакральным моментом их душ. Была их собственном скелетом. Собственным призраком. О таком не говорят вслух.
Бонни села на кровать. Она бы закурила, будь у нее сигареты. Она бы нарисовала что-нибудь, будь у нее бумага, карандаш и фантазия. Она бы забылась с Тайлером, будь у нее такая возможность.
Обворованная, облезлая и совершенно опустошенная она могла только что-то рассказывать Локвуду, слушать его истории и получать удовольствие от его близости. Не обязательно нужна физическая близость, чтобы чувствовать себя хотя бы более или менее нужной. Ничего не нужно.
— Что там твой отец? — Локвуд сидел на другой кровати, расположенной напротив.
— У меня упала успеваемость, — пояснила девушка, опираясь о стену, — он боится, что меня лишат стипендии.
Бонни сильно похудела. Казалось, что одежда была на несколько размеров больше, а сама Бонни была довольно миниатюрной. Волосы потеряли былой блеск, глаза покраснели то ли от бессонниц, то ли от постоянных слез. Движения плавные и медленные. С каждым днем в этой девочке погибала хваткость. Нет, Беннет все еще была такой же отчаянной и свирепой, но ее повадки переставали быть хищными.
Эта поломанная кукла уже вряд ли будет подлежать ремонту. Ее срок годности истек. Ее функция исполнена. Теперь — мусорный ящик, роль которого исполняет эта маленькая палата, и безразличие. Безразличие родителей, подруги, преподавателей.
— Это единственное, что его заботит? — спросил Локвуд, обращая на Бонни все свое внимание. — А то, что ты?..
— Я тебя умоляю, — усмехнулась девушка, располагаясь еще вальяжнее. Она сильно уставала, хоть ничего непосильного не делала. Просто жуткая слабость валила с ног, а больничный режим тоже порядком изматывал.
— Знаешь, конфликт отцов и детей вовсе не в том, что у поколений разные взгляды. Он заключается не в идеологии. А в глухоте. Мы не слышим друг друга. Мы словно говорим на разных языках. Ведь какая разница, что думаешь о мире ты, или что о нем думает твой отец? — он как-то странно улыбнулся, и в его взгляде был блеск неизвестного Бонни человека. Девушка уже второй раз видела этот отголосок, но он все равно ее шокировал. Словно в Локвуде пробуждалась иная личность. Словно Тайлер лишь плясал в овечьей шкуре под музыку безумного фламенко. — Если любишь человека, то, в принципе, все равно нравится ему Байрон или какой-нибудь писатель поколения «Нэкст». Все равно, анархист он или монархист. Важно просто услышать друг друга. А мы не слышим, будто между нами какая-то звуконепроницаемая стена.
Тайлер говорил о глобальном простыми словами. Бонни подумала о том, что когда пришла на занятия в колледж, то чувствовала себя необразованной, глупой, неначитанной. Профессора и доценты с широким кругозором будто заново раскрывали мир, будто преподносили его с совершенно другого ракурса, не изменяя старые принципы, но дополняли их, расширяли. И вот сейчас Беннет испытывала нечто похожее. Это нельзя назвать революцией сознания. Это можно назвать духовным обогащением. Локвуд был мудрым человеком, но сам об этом не ведал, и это делало его уникальным, непохожим на других.
И это привлекало Бонни.
— Я вчера с матерью ужинал дома. Был включен телевизор. По новостям передавали то, что митинги в Мексике достигли своего апогея. Штаты планируют вмешиваться в дела «Безотцовщины«… Хотят поставить у руля какого-то своего человека. Но ведь… Ведь если власти решатся на это, то они нарушат суверенитет страны, а в очередной раз использовать Мексику слишком бесчеловечно. Она и так страдает от нас всю свою жизнь… И когда новости закончились, я сказал матери, что случилось в Мексике что-то из ряда вон выходящее, я буду на ее стороне.
Повисла пауза. Бонни ощущала, как все ее тело сковывает какая-то судорога. Ужас медленно пробирался к душе, цепкими когтями начинал разрывать устоявшееся в последнее три дня относительное спокойствие. Он ядом стал поражать кровеносную, нервную системы. Он становился причиной безмолвного оцепенения.
— И знаешь, что она ответила? Она расстроилась, что я не попробовал ее пирог, приготовленный по новому рецепту. Понимаешь, в чем соль, да?
Она понимала. Понимала, но ее заботило не это.
Беннет забыла на время о своем недуге. Она плавно выпрямилась, не сводя взгляда с парня, потом медленно подошла. Девушка ощущала слабость, ощущала желание сдаться. Даже появилось легкое головокружение.
Но Бонни забыла об этом через пару мгновений. Она тихо подошла к Тайлеру и села рядом. Никто из них двоих о той ночи не говорил, никто вроде бы и не испытывал смущения, не заострял внимания на тех вырванных признаниях и растоптанных, а после вознесенных, чувствах.
Но сейчас и Локвуд и Беннет ощущали груз того события. Он давил на плечи и не позволял Бонни взять руки Тая в свои. Не позволял установить тактильный контакт.