Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Ты ведь никуда не поедешь, да? — она не сводила с него глаз, покорно выжидая приговора. Сердце отбивало ровный ритм. Болезненно ровный ритм: еще секунда, и все сорвется. — Скажи, что не поедешь…
— Я знаю испанский, Бонни, — спокойно и безапелляционно. Сердце сорвалось. — И в данной ситуации я оппонент действий наших властей.
В горле пересохло. Сердце стало учащать свой темп. Болезненные вдохи и выдохи нарушали тишину какое-то время. Гулкий ветер за окном набирал обороты. Ноябрь начинал бесчинствовать.
— Ты можешь быть
Он прервал ее тираду тем, что внезапно положил ладони на ее лицо, приближая девушку к себе. Ему было плевать на то, заразная она или нет. Ему было плевать на то, что когда-то с ней сотворил отец. Бонни ощущала себя грязной. Тайлер же видел чистоту в этой девушке. И оба словно осознали этот факт, словно одновременно пришли к единому умозаключению.
Тишина. Сердце понемногу выравнивает свой ритм. Глаза в глаза. И ни ему, ни ей не хочется смотреть на кого-то еще.
Ирония заливисто хохочет, неиствует как этот проклятый ноябрь. Бонни влюбилась впервые. Тайлер тоже влюбился впервые. Но оба — не в тех людей, оба понимали, что их желания быть с эпицентром своей вселенной никогда не будут претворены в жизнь. И это дробило их души.
— Никто меня не лишит гражданства, Бонни. И даже если я туда поеду, я смогу вернуться, у нас ведь демократия…
— Это измена родине, — шепчет она, силясь не закричать во все горло, силясь снова не оттолкнуть, не накричать, не бросить что-нибудь. Исступление мечется в запертом теле, не в состоянии найти отток, оно разрастается. — Если будут военные действия…
— Ничего не будет, — тихо отвечает он, прижимая девушку к себе. Он не любит Бонни как женщину. Он не полюбит ее как женщину никогда. Но он любит ее как друга, как сестру, как ребенка. И он всем сердцем желал оберегать ее, ухаживать за ней. Если бы он только мог! — Никаких войн и лишений гражданства. Это слишком фантастично для моей жизни.
— А для моей — вполне реально, — прохрипела девушка, закрывая глаза и отдаваясь в плен объятий мужчины, которого она вряд ли когда-нибудь забудет. — Прекрати уже гнаться за ощущениями, Локвуд, — она не сдержала слез. Снова. Бонни сломлена. Плакать в ее положении — вполне обычное действие, вполне предсказуемое. Исступление начинало выходить из берегов. — Прекрати совершать безрассудные поступки!
Последнее процедила сквозь зубы. Хотела вырваться, чтобы снова то ли подраться, то ли ринуться в пропасть чувств, но Локвуд лишь сильнее прижал ее к себе. Он не позволит ей больше калечить себя, ведь с некоторыми эмоциями, правилами и правдами нужно смиряться. Это негласное правило просто надо освоить.
— Не утрируй, Бонни, не утрируй, — сжимает ее сильнее, не позволяя той раненной птицей вырваться на свободу. Не позволяя ей снова вымотать себя.
Она замирает. Ее тело напряжено настолько сильно, что разжать кулаки или локтевые суставы кажется невозможным.
— Я люблю тебя, — на выдохе три самых пошлых слова застревают осколками в глотке. Бонни все еще не шевелится. Окаменела, если хотите.
— Я знаю, — без насмешки и цинизма. — Знаю…
А потом она выдыхает и расслабляется, становясь податливой, нежной и вновь хрупкой. Они не спешат расстаться друг с другом. Они не спешат избавиться друг от друга.
Но перед смертью не надышишься — еще одно негласное правило. И его тоже им предстоит освоить.
2.
Психологи утверждают, что чувства могут существовать вне времени и пространства. Одно из немногих действенных правил. Одно из самых жестоких правил. Закон подлости, если хотите. Интересно вот что: кто эти законы прописывает? Или это просто объективная составляющая жизни человека? Ну, такая же как закон всемирного тяготения, например? И если это так, почему так тяжело с этим смириться?
Почему так тяжело дышать? С каждым вдохом Некто пронзал сердце словно спицами. С каждым выдохом Некто спицы вынимал, растягивая процесс, замедляя его, а потом вонзал вновь. Дети верят в то, что испытывая нечто не слишком приятное, наш вечный мотор усиливает свой темп. Дети не знают, что в подобных ситуациях спицы-то врезаются медленно, замедляя удары, замедляя секунды и дыхание…
Да пускай дети верят в это. Растолковать им обратное бесполезно. Точно так же бесполезно, как бесполезно было объяснять Елене, что вся мудрость книг применима только для описания конкретного контекста. Что в жизни эти афоризмы нужны лишь для украшения своей речи, а не для улучшения жизни.
Учимся мы ведь только на своих ошибках. Еще один закон. Еще одна аксиома. Просто так, для повторения.
Девушка прижалась к спинке стула. В ее взгляде было стекло. Стекло покрывалось сеткой маленьких трещин. Скоро оно лопнет. Осколки упадут к ногам грешницы. Дым развеется. И не останется ничего, кроме пустоты.
Позвоночник прямой. Осанка отнюдь не признак красоты, а лишь как проявление напряжения. Дыхание замедленное. Руки холодные. Мысли сумбурные.
Девушка медленно опустила ладони на колени, все еще не сводя глаз с отца. Она тысячу раз думала, что когда встретит его, то не будет чувствовать что-либо. Думала, что перегорело, остыло, прошло.
Не перегорело. Не остыло. Не прошло.
Она думала, что когда встретит его, то не сможет смотреть на него. Смогла. Более того, в данный момент она не может больше смотреть на кого-то еще.
Она думала, что когда встретит его, то выскажет все те красивые фразы, которые продумывала в течение этих трех лет.
Не высказала. Фразы раскрошились, расщепились на атомы.
Грейсон протянул дочери ключи. Он придвинул их к ней. Бесшумно практически.
Елена медленно опустила взгляд. В стекле трещин становилось еще больше и больше. Как на льду. Одна сетка, за ней — другая, потом — третья. Будто изнутри что-то выдавливало это стекло.