Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Теперь это твоя машина, Елена. Тебе сейчас она нужна.
Девушка быстро посмотрела на мужчину. На ее губах появилась ухмылка, потом исчезла. Тело по-прежнему было напряжено и практически обездвижено. Елена напоминала обнаженный нерв. Напоминала бомбу, которая вот-вот должна взорваться, но все еще не взрывалась. Она напоминала легковоспламеняющееся вещество.
Елена ощутила, что спицы сменились на ножи. Меткие царапины, глубиной на несколько метров, напоминали взмахи саблей каких-нибудь самураев. Блеск лезвия, тихий шум и красная полоска крови.
Практически
— Какого она цвета? — тихо произнесла Гилберт, все еще не двигаясь. Ее внутренний мир тоже покрывался сеткой царапин.
— Белого.
— Не люблю белый цвет, — категорично ответила дочь, нисколько не растерявшись, нисколько не выбившись из колеи. Она была похожа на Бонни. Она тоже умела молча, стиснув зубы, сносить любой удар. Даже такой внезапный. — Я люблю красный. Как мама.
— Мы можем перекрасить, — он замялся. Ожидал не такой встречи. Ожидал не такого приветствия. Ожидал, наверное, что у него будет шанс объяснить свою лживую правду, запудрить в очередной раз мозг, представить ситуацию в совершенно ином свете. Но в ответ Елена либо молчала, либо говорила: «Мне все равно», либо произносила еще какие-то односложные сухие слова.
— Не люблю перекрашенные машины. Люблю новые. Как мама.
Ее сюда завлекла Дженна. Сказала, что она хочет посидеть в кафе со своей племянницей. Поужинать, пообщаться. Елена обрадовалась, согласилась конечно же. В кафе они обе случайно наткнулись на Грейсона. Гилберт даже не стала устраивать истерик, нисколько не отчаялась, когда Соммерс оставила отца и дочь для разговора, не заметила, что ей больно, что это очередное предательство. Мальвина росто сжала кулаки и смолчала.
— Хорошо. Давай поменяем.
Стекло совсем-совсем хрупкое. Нужно буквально одно прикосновение (или слово), чтобы оно разрушилось окончательно.
Удары клинками по сердцу становятся более частыми. Дыхание все такое же ровное.
— Ты снова хочешь купить мою любовь, да? — Дьявол разрезает ее губы в безумной и циничной улыбке. — Снова платишь мне?
Подобные встречи должны были быть отмечены каким-то знамением, предчувствием или приметой. Ведь так пишут в книгах. Показывают в фильмах. Но в это утро знамений не было. Птицы не бились в окна. Одежда не была надета наизнанку. Цыганки, старухи-прорицательницы не встречались. Небо не было затянуто тучами.
Видимо, судьба решила порезвиться. Она хохотала, просто заливалась смехом. Елена слышала ее голос. Она чувствовала, как монстры ее души уже проснулись. Их сдерживают цепи скованности и сдержанности, но их яд уже просачивается наружу, заражает их хозяйку…
— Ты сама виновата в том, что произошло, Елена. Ты ведь знаешь.
Стекло лопнуло. Дым стал развеиваться. Постепенное опустошение. Подобное чувствует космонавт, оказавшийся в безвоздушном пространстве с продырявленным баллоном.
Елена бы рада что-то объяснить, доказать. Но она устала. Устала гнаться за призраками. Устала пробовать схватить их.
Демоны внутри сорвались. Цепи лязгнули. Пасти заклацали. Свирепость получила свободу. Крылья выросли за спиной. Дети-то думают, что они только у ангелов вырастают, что только в моменты счастья. Ну, еще один параграф для изучения в будущем.
Елена его начала учить сейчас.
— Мне мало машины, — произнесла она. — Цена за мои чувства повысилась.
Вырезанная улыбка становилась шире. Крылья за спиной получали мощь и силу. Елена не ощущала облегчение или сволочизм. Она ощущала жажду. Жажду сказать то, что требовали сущности в душе.
Грейсон молчал. Пялился на дочь. Дым ее взгляда исчезал. Обнаженная суть его дочери являлся во всей красоте. Опустошенная, задыхающаяся, но способная летать, способная улыбаться и не двигаться в течение долгого времени она напоминала какого-то из тех греческих богов, которые гуляют по страницам «Одиссеи».
— Так что ей не откупишься.
Улыбка исчезла. Елена поднялась одним рывком. Ножки стула поцарапали плитку. Неприятный звук исказил мировосприятие, резанул по слуху. Сердце никто ножами больше не резал. Теперь спицы стали пронзать легкие. Асфиксия.
— Ты мне снишься каждую ночь…
— Переживешь, — произнесла девушка. — Я же пережила. И мама смирилась. А тебе это не составит труда сделать.
Грейсон тоже поднялся. Он смотрел в глаза дочери. Дым выходил… Обнажалась суть. Обнажалась правда. И правда ужасающа: во взгляде Елены не было и намека на прощение, на снисхождение. Не было желания слушать. Не было желания говорить.
Елена умерла для него как дочь. Он видел перед собой живой труп. Зомби, если хотите. Призрака. Но он не видел ту маленькую девочку, которая когда-то не сводила глаз со своего родителя, которая боготворила его.
— Ты ведь не знаешь и половины правды…
Мальвина расправляет свои крылья. Их величина завораживает. Их оперение — бело-серое, переливающееся. Их мощь захватывает и пугает одновременно. А на месте дыма возникает иное.
Искры. Яркие. Тут же потухающие. Едва уловимые.
— А мне тебе все равно. Мне наплевать.
Тянет слова, произнося их плавно и медленно. Она стоит напротив своего личного врага, смотрит на него, высоко подняв подбородок и сдерживая себя из последних сил. Слышится, как открывается дверь. Кто-то вошел. Или кто-то вышел. Елене наплевать. Она не замечает, что на нее и ее предка некоторые посетители косо поглядывают. Ей наплевать на то, кто вошел в кафе.
— А знаешь что? А давай поговорим! — она улыбается, делает глубокий выдох и упирает руки в бока, не скрывая своей улыбки. — Только машины мало. Я хочу яхту.
Искр все больше. Тон голоса выше. Улыбка — безумнее. Все посетители смотрят на красивую девушку, раскованную и раскрепощенную. Она привлекает внимание тем, что в ее поведении есть нечто, что так или иначе отражает душу каждого из присутствующих.
— Я хочу большую белую яхту! И два мешка денег, пап! Купи мне яхту и дай два мешка денег, и, может быть, тогда я буду счастлива! А пока что не смей разбивать мое сердце — оно и так разъебано в ошметки!