Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Что это дает мне? — спросил он. Громкость словно нарочно кто-то увеличил. На куски разрывала не только музыка, но и азарт, подобно церберу, вцепился зубами в поблекшие воспоминания, в архетипы друзей, любовников и родителей. Азарт, музыка, холодная погода прибавляли шарма, стирали прошлое, усиливали контраст настоящего.
— Ничего, — ответила Бонни, не сводя своих поблекших глаз с мужчины. — Просто научи.
— С кем ты будешь драться?
Та пожала плечами. Бонни умела говорить: «Я не знаю», когда она действительно чего-то не знала. И сейчас Бонни действительно не знала. Наверное, просто поиск новых смыслов. Глупых, нужно признаться, но какой человек
— Просто научи, — вновь попросила она, вглядываясь в глубину взгляда Никлауса Майклсона. — Пожалуйста.
Музыка стала оглушительно громкой. «Я разорву тебя на куски» — как анонимное письмо души Бонни к ее слабостям. Как анонимное письмо еще какого-нибудь брошенного человека к своим обидчикам. «Я разорву тебя», взгляд Бонни и улыбка Клауса — это вместе составляло коктейль холодного ноябрьского вечера. Составляло новую контаминацию, новую вариацию абсолютно несовместимого.
2.
Всю следующую неделю Елена не ходила на семинары по психологии искусства — она выверяла статистику, подбивала данные, делала записи и фиксировала наблюдения. Всю следующую неделю Елена практически каждый день оказывалась в клубах со Стефаном и Эйприл.
У нее сложились прекрасные отношения со всей группой, но развлекалась она именно с этими двумя. Они вместе ходили в кафетерий, вместе ошивались на переменах в коридорах или возле каких-то магазинов. Они вместе ходили в клубах, где по нескольку часов без передышки танцевали, просаживая печень, размельчая в мелкий порошок все сожаления и желания. Елена натыкалась на Кэролайн, которая пыталась вытащить подругу в кафе, повспоминать былое, просто пообщаться.
Но Гилберт отнекивалась и исчезала со своей новой компанией в полумраке улиц или в тени пыльных коридоров.
Всю следующую неделю Бонни проводила вечера в спортивном зале вместе со своим новым тренером. В первые дни после тренировок ее тело болело, девушка не могла и шагу ступить, не почувствовав болезненный отклик в каком-нибудь участке тела. Первые дни после тренировок она хотела забросить эту идею и вернуться к тому, к чему бы следовало вернуться — к учебе.
Но с каждым ударом, с каждым потраченным часов, вечером из души словно выходила капля ненависти. Капля ненависти из океана чувств — ничтожно мало, но вполне ощутимо. Тело было напряжено, вся боль сковывала движения, но инерция, чувство униженного достоинства, боль, воспоминания — все мотивировало, каждый раз снова и снова заставляя наносить удар, превозмогая «мне больно», убивая «мне надоело», уничтожая «может, хватит?». Бонни знала, что в ее мире избиения — явление гораздо более частое, чем поцелуи, девушке хотелось одного — уметь постоять за себя.
Елена успокаивала себя тем, что нежелание общаться с Кэролайн — лишь желание забыть о прошлом. В действительности Гилберт была просто отъявленной сукой, не умеющей прощать, но кто признается себе в своей же слабости?
И Мальвина не признавалась. Мальвина избегала встреч с бывшей лучшей подругой, сбегала с Эйприл и со Стефаном, вливала в себя алкоголь, танцевала и угорала каждый вечер, возвращаясь домой за полночь. Праведным девочкам показался бы такой образ жизни безумным и неправильным. Праведным девочка подобное бы показалось отвратительным и низким.
Но пусть тогда праведные девочки и идут куда подальше со своим идеалами, которые сформировались в результате чрезмерного чтения книг.
Елена просто прожигала молодость так, как прожигают ее все остальные. Все делают это, просто многие молчат — вот и весь секрет.
Она работала на износ ближе к середине неделе. Клаус выжимал все соки. Он не нанимал никаких тренеров — он сам был тренером, и он был безжалостным, собственно, как и всегда. Он ударял Бонни, если ты не успевала отражать атаку, он не щадил ее, он кричал: «Давай!», заставляя ее бросаться в бой снова и снова. Майклсон выматывал ее до такой степени, что та падала замертво на постель, и у нее не оставалось времени для ночных танцев, сигарет и самобичеваний.
Утром Бонни кое-как сидела на парах, кое-как отвечала на семинарах, кое-как ликвидируя свои долги, днями она зависала в столовой, тратя время на полноценный обед, а вечерами тренировалась с Клаусом. В перерывах между тренировками и учебой девушка приходила в больницу. Майклсон контролировал этот процесс. Девушка умалчивала врачам о своем занятии спортом, но те охотно радовались, что Бонни стала есть, по крайней мере, и принимать таблетки.
Елена вместе со своими новыми друзьями стала ходить в кино, фотографироваться, делать проекты, которые задавали. Гилберт понимала, что срок годности этих отношений ничтожно мал, но девушка все равно продолжала вцепляться в эту тонкую как нить связь, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о Кэролайн, Бонни, Тайлере, Деймоне, отце, матери, Дженне, с которой она созванивалась все реже и реже.
А Бонни тренировалась, сбивая руки в кровь, обливаясь потом, с криком бросаясь в бой снова и снова. Она стала меньше курить, но не потому, что того требовал спорт, а потому, что у нее деньги могли закончиться на днях, потому что того требовали врачи, потому что банально не хватало времени. Беннет ведь еще конспекты должна была сдать за все два с половиной учебных месяца.
Она понимала, что за неделю вряд ли овладеет ремеслом в совершенстве. И уж тем более, не овладеет им, если не будет жалеть себя. И поэтому Бонни училась дозировать тренировки, прием пищи, учебу и сон. Конечно Беннет понимала и то, что у нее не получится за одну неделю стереть все прошлое и сформировать свои цели в будущем.
Но она пыталась каждый день. Она пробовала каждое утро. Она ставила себе задачи и старалась их выполнять.
Бонни Беннет, девочка с растерзанным прошлым, смутным настоящим и неопределенным будущем, брала кисти и начинала прорисовывать не очень четкие моменты своей жизни. Ей надо было выживать, как она выживала тогда, когда впервые закурила, и Беннет не намерена была отступать от этой цели.
Иногда ее накрывало. Просто Елена запиралась в комнате и рыдала около сорока минут. Рыдала по ком-то конкретно или по всем вместе — она не знала. Иногда ее накрывало, — и Гилберт хотелось прекратить этот неправильный, с точки зрения праведных девочек, образ жизни. Иногда хотелось позвонить Бонни, Деймону или Дженне и сказать о том, что ей дышать трудно, что ей до ужаса хочется вены зубами раскромсать от одиночества.
В такие минуты Елена шла в мастерскую. Она знала обезболивающие против депрессии. Они ей помогали. И нет, это отнюдь были не клубы и не выпивка.
Иногда накрывало и Бонни. Она кричала Клаусу, чтобы тот катился к чертям, кричала, что она устала, что не в состоянии больше продолжать растрачивать себя, что у нее нервный срыв недавно был и что на том, что она умеет, пора закончить. Иногда ее накрывало настолько сильно, что она тоже хотела позвонить Елене и попросить ее об одном — простить и вернуться, если такое возможно. Вернуться навсегда, чтобы раскрыть все карты, чтобы рассказать все секреты и стереть все недоговоренности.