Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Сколько ей?
Девушка усмехнулась. Будь тут режиссеры, они бы сделали акцент на настенных часах, или дымящихся сигаретах, или взглядах. Режиссеров не было, но сигареты бы не помешали.
— Шесть будет через месяц.
— И с кем ты ее оставляла, когда мы мотались по штатам? — холодный, чуть предвзятый тон голоса. Взгляд — это осколки, это искры костра, это брызги шампанского — это что-то острое, колкое, но что-то, что можно оправдать.
— Какое это имеет значе…
— Прямое, Викки, — перебил он. — Потому что мне терять нечего.
— А с чего бы тебе
Желание закурить сменилось потребностью. Детские закосы под взрослых сменились взрослыми закосами под отчаянных.
Дверь открылась, девочка вбежала с бумагой, исписанной и изрисованной. Хорошо, что не было сигарет. Она подбежала к матери, вручила ей рисунок и тут же убежала. Деймон не хотел смотреть на рисунок. Его тошнило от любых видов художественного творчества.
Викки отложила рисунок, даже не взглянув на него. Она зарылась руками в волосы, поставив локти на стеклянный стол. Доберману показалось, что эта девочка пытается унять дрожь в своем теле.
— Я не хотела рожать, — сказала она, когда нашла в себе силы взглянуть на «напарника». И с чего бы, спрашивается, им души друг другу открывать? Да потому что больше некому, вот и вся суть. — Была готова на аборт после того, что тот ублюдок сделал со мной.
У нее дрожали руки, но Викки говорила спокойно. Сталь в ее голосе, внешнее спокойствие и внутренний хаос — это то, что сближало ее с Деймоном. Словно они оба стали контаминировать еще до того, как встретились.
— И что тебя остановило?
Викки взглянула на Сальваторе, а потом спрятала глаза. Тут ответ не требовался. Риторический вопрос. Добрая-осточертевшая-заколбавшая-напрочь фея Джоанна постаралась на славу. Неужели у нее действительно такое доброе сердце? И если это так, то почему у нее такой дерьмовый характер? Или человек просто не может быть идеальным во всем?
— Она меня за руку практически вывела из поликлиники. Влепила мне пощечину и сказала, что отправит меня вслед за этим ублюдком. Я бы не послушала ее, но Хэрстедт умела выносить мозг.
Больше, чем пять лет назад. До встречи с ним Джоанна занималась благотворительностью, а потом стала воровать фишки в казино, портить нервы и писать заявления об изнасиловании. Красивая она была, сучка эта. Красивая так и еще, мать ее, благородная. Сюрприз в сюрпризе. Рассказ в рассказе — писатели эту композицию называют «окольцовкой». Такие как Деймон Сальваторе — «мозгоебством».
— А потом как-то все завертелось-закружилось. Роды, пеленки, подгузники — и я поняла, что Кристина — единственное, ради чего стоит жить.
— Кристина, значит… — он промолвил это тихо, скорее для себя. Словно он это имя старался пригубить, как пригубил Елену или Викки вчера вечером до встречи с этой самой Кристиной. — И что ты собираешься делать дальше? — он переключил на нее все свое внимание. Осколки его взгляда пронзали ее душу, вспарывали спокойствие и тактичность, выпускали наружу если не агрессию, то злобу точно.
Викки Донован — как чертов стоматит. Ничего серьезного, но дискомфорт портит все впечатление.
— Не волнуйся, Кристина на твою квартиру претендовать не будет…
— Черт возьми, Викки! — он рукой смахнул стоящую чашку. Жидкость стала растекаться по паркету как кровь. Какое-то непонятное чувство, гнетущее, поглощающее, словно зыбучие пески, начинало давить все сильнее и сильнее. Будто все тело сковывал какой-то железный каркас.
— Что ты от меня хочешь?! — крикнула она, резко поднимаясь. Сальваторе тоже поднялся. Им надо было быть на одном уровне друг с другом — гораздо более высоком. Он сделал шаг навстречу, сжал кулаки, сжал зубы и продолжал пронзать девушку взглядом, чего-то от нее требуя. Он сам не знал что хочет услышать. Просто хотел что-то слышать.
— Что ты хочешь услышать? — прошипела она. — Что я возьмусь за голову, найду легальную работу и завяжу с этой чертовой криминалистикой?! Да черта с два, Доберман, потому что мы оба прекрасно понимаем, что таким как мы в этой жизни просто пиздец как трудно!
— Да, трудно, — он не кричал в отличие от нее. Но его руки на ее плечах — это было внезапно и обезоруживающе. Внедрение в личное пространство, нарушение зоны комфорта — и сколькими правилами ты еще пренебрег в отношении девушек, Деймон?
Но речь шла не о страсти, не об азарте, не даже о ненависти, как это было бы в случае с Еленой. Речь шла о личных призраках Деймона Сальваторе. О тех призраках, которые он увидел в чужой семье, которые могли стать вполне реальными страхами.
— Трудно, мать его, но неужели ты думаешь что все будет гладко? — его осколки прорывали не только спокойствие, но и равновесие. Теперь Викки была зажата между молотом и наковальней, теперь она застряла между «вчера» и «сегодня», между моралью и безнравственностью. Потерялась на границе миров. Стерлась. — Думаешь, везде будет фортить, да? Просто однажды какой-нибудь ублюдок, какой-нибудь очередной подонок, выследит, кто угнал его дорогую машинку, кто загнал ее по бешеной цене, — он встряхнул девушку, — а потом этот самый ублюдок дефис подонок выследит этого «кто-то». Потом начнется жизнь в бегах, избиения, грязная работа за центы!
— Не сгущай краски! — с надрывом. Викки скинула его руки со своих плеч, выше подняла подбородок. Она переборола слезы. Переборола дрожь. Только взгляд оставался прежним, в нем отражалось расколотое на двое небо. То самое небо, в котором Сальваторе еще вчера хотел утонуть. — Не надо, Деймон, мать твою, ковыряться в моей душе! Слышишь? Не смей!
— Да дело не в тебе, как же ты не поймешь, — полушепотом. В этом голосе — в нем можно было обрести смысл, если бы не трагизм разговора. — Ты ведь… Ты переживешь. Такие как мы все переживают. Все, Викки…