Обвиняется кровь
Шрифт:
В заключение они предлагали:
«1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма.
2. Заблаговременно, до освобождения Крыма назначить предварительную комиссию с целью разработки этого вопроса».
Вполне утопическое, несбыточное при правлении Сталина, твердившего уже с 1913 года, что евреи не нация и нацией никогда не станут, это письмо написано по всем стандартам времени и со слепой верой, что именно Советский Союз может и должен решить мучительную историческую задачу возвращения государственной целостности, самого статуса единства народу, на протяжении многих веков живущему в рассеянии.
Только Эпштейну, связанному и с Инстанцией и с Лубянкой, Эпштейну, заверившему Михоэлса, что правительство ждет их обращения по поводу будущего Крымского полуострова, под силу было исполнить это щекотливое поручение властей. Во всем видна опытная рука Шахно: в том, как он сумел убедить Михоэлса и опытнейшего Лозовского, что правительство готово рассмотреть этот вопрос и ждет письма; что надо поспешить, ибо «на предстоящей мирной конференции может возникнуть вопрос об устройстве евреев». Его рука — и в расплывчатости некоторых положений письма, так и не обозначившего рамки претензий на Крым — идет ли речь обо всем полуострове, или только о его северной, степной части. Особая заинтересованность Эпштейна обнаружилась и в том, что он категорически воспротивился привлечению Шимелиовича к написанию письма и настроил воинственно Ицика Фефера, встретившего в штыки текст доктора Шимелиовича. На очной ставке с Шимелиовичем 29 июля 1949 года Фефер заявил, что «…Шимелиович представил свой проект письма, причем от него веяло таким национализмом, что мы, по совету Лозовского, вынуждены были составить письмо в другом варианте» [76] .
76
Следственное дело, т. VIII, л. 36.
О татарах в письме ни слова. Об их государственности, их автономии. За этим умолчанием также видится предусмотрительность Шахно Эпштейна, и, возможно, не только его. Не надо раньше времени трогать больной вопрос — будущую, быть может, уже назначенную Инстанцией кровь! Земли Крыма велики, по европейским масштабам, очень велики, больше 27 тысяч квадратных километров. Вспомним, что территория государства Израиль, в решениях ГА ООН от 29 ноября 1947 года, было равна примерно половине площади Крыма и даже в 1948–1949 годах оказалась меньше Крыма (20,7 тыс. кв. км). Крым велик и самой природой как бы поделен на две зоны: гористую — причерноморскую — основные районы проживания татар, и степную, полупустынную северную часть полуострова. Пусть государство рассудит, как расположить в Крыму две автономии. В любом случае Михоэлсу в начале февраля 1944 года не могла и в голову прийти мысль о депортации татар и о «еврейском счастье» на чужой беде!
Это бесспорно: прошло три года и в изменившихся условиях, когда преступная акция в отношении татар уже свершилась и Крым «освободили» от татар, Михоэлс воспротивился новым притязаниям на эту землю, а занятая им позиция вызвала новый прилив ненависти Абакумова и желание поскорее покончить с ним.
«Михоэлс, — показал Шимелиович в феврале 1952 года, когда подходил к концу второй этап следствия, а Абакумов уже около года сидел в тюрьме, — предложив мне написать проект письма в правительство о Крыме, пояснил что этот вопрос будто бы поднят самим правительством… Поскольку инициатива в этом вопросе принадлежала правительству, то я ничего не видел предосудительного и составил проект письма… Что касается националистических побуждений, — продолжал доктор на очной ставке, отметая обвинение Фефера, — то их у меня не было никогда».
Не раз приходилось Шимелиовичу твердить следствию: «Ни о каком преступном сговоре Михоэлса и Фефера с американцами, в том числе и по вопросу о Крыме, я не знал», и в марте 1952 года, уже в преддверии суда, снова о том же: «Михоэлс мне заявил, что есть указание, как он выразился, свыше, представить свои соображения о замене автономной области Биробиджан автономной еврейской республикой в Крыму. Это мероприятие, говорил Михоэлс далее, необходимо провести в жизнь в связи с тем, что на предстоящей мирной конференции может возникнуть вопрос об „устройстве евреев“. Я спросил у Михоэлса, что означает его выражение „указание свыше“. Михоэлс разъяснил, что такое указание, исходит, по его словам, от правительства».
Мог ли Михоэлс сказать что-либо более внятное и определенное, сам двигаясь в потемках, обманутый и подталкиваемый Эпштейном и Фефером, в которых он не мог заподозрить агентов службы госбезопасности?!
Стоит задуматься над тем, почему «письмо трех» о Крыме в течение недели поменяло адресата. Писалось на имя Сталина, что вполне естественно: никто другой не мог и помыслить не то что о создании в стране новой автономии — и какой: еврейской! — но и о серьезной постановке такого вопроса на обсуждение.
Письмо Сталину от 15 февраля 1944 года сохранилось в архиве без помет или резолюции Сталина. Трудно предположить, что письмо скрыли от него, что кто-то, не спросив генсека, осмелился распорядиться о переадресовке письма: уже 21 февраля оно, с небольшой купюрой, направлено за теми же тремя подписями заместителю председателя Совета Народных Комиссаров В.М. Молотову. Только Сталин, пробежав текст послания или выслушав сообщение о нем Поскребышева (Маленкова? Щербакова?), мог сбросить еврейскую заботу на Молотова. Но как сбросить? Сердито, раздраженно — или с притворным равнодушием, полупрезрительно, с коварным умыслом — этак небрежно, между делом — маскируя скрытый ход своих мыслей? Появись на письме резолюция Сталина или выскажись он вполне определенно, все и решилось бы так или иначе в соответствии с его волей.
Вспомним, что ЕАК с первых дней существования — «поднадзорный объект»: что «крымский проект» подброшен отнюдь не Совнаркомом и не напрямик аппаратом ЦК ВКП(б), а Лубянкой через двух своих сотрудников — Шахно Эпштейна и Фефера.
Сегодня, многое узнав о тайной службе двух руководящих деятелей Еврейского антифашистского комитета, мы можем досадовать на доверчивость Михоэлса, недоумевать, почему его не насторожила атмосфера секретности, неадекватные, оскорбительные нападки Фефера на доктора Шимелиовича вместо благодарности ему за помощь.
Тогда все выглядело иначе: деловой хозяин ЕАК — его ответственный секретарь Шахно Эпштейн — и редактор газеты «Эйникайт» Фефер, два старых члена партии, завсегдатаи ЦК ВКП(б), два малосимпатичных лично Михоэлсу человека (тому есть множество доказательств), но не вызывавших гражданского недоверия, а скорее, по неизменной их партийной ортодоксальности, казавшихся Михоэлсу выразителями воли партии в ЕАК, сообщили ему о готовности правительства и лично Сталина рассмотреть вопрос о Крыме с благожелательных позиций. Как было не поверить, не подписаться под письмом, не загореться надеждой?!
Сталин, который спустя несколько лет, когда усилиями Абакумова — Фефера будет эксгумирован «крымский проект», взорвется театральным, слишком неистовым, чтобы быть натуральным, гневом («Сталин буквально взбесился!» — скажет по этому поводу Хрущев) на евреев, задумавших «умыкнуть» Крым, в феврале 1944 года коварно молчит, препоручив заботу Молотову. Плод не созрел, время не пришло…
При всей высоте своего державного ранга Молотову живется неуютно. Менее всего хотел бы он заниматься еврейскими делами, всякий раз, при каждом подходящем случае убеждаясь в неискоренимости матерого уже к этой поре антисемитизма Сталина. Жена Молотова — еврейка, всегда чуждая Сталину, а после самоубийства Аллилуевой — ненавистная ему. Но Молотов — гроссмейстер осторожности — в отличие от доверчивого Михоэлса, этого простодушного мудреца, не попадает впросак. Сама осторожность, он не дает загнать себя в ловушку, не доставит этой радости ни Берии, ни Жданову, ни Маленкову и никому другому, кто хотел бы оттеснить его от трона. По совету Сталина Молотов звонит в Киев Хрущеву — по собственному почину он не стал бы советоваться о Крыме с украинским руководителем, к которому всегда был не расположен и который в Крыму не хозяин, а просто ближайший «сосед», — спустя годы именно Хрущев и подарит Крым Украине.