Обзор истории русского права

Владимирский-Буданов Михаил Флегонтович

Преступления граждан против порядка управления. Выше было указано, что «бунт» против административных властей сравнен с верховной изменой; в частности, к этому разряду отнесены нарушения карантинных постановлений и устава о проезжих грамотах (Уложение 1632 г. и Уложение VI, 4). Но законодательство более интересовалось преступлениями против финансовых прав государства. Древнейший вид их есть корчемство, которое, впрочем, сначала рассматривалось более, как преступление против нравственности: церковная власть, а за нею и государственная запрещали ее потому, что «в корчмах беспрестанно души погибают без покаяния и без причастия»; потому в уставных грамотах оно рассматривалось наряду с душегубством, разбоем и татьбою. В XVII в. (именно в гл. XXV Уложения) заметна уже двойственная точка зрения на это преступление с преобладанием финансового элемента, так как винная продажа сделалась окончательно регалией государства. Ответственными лицами признаются «корчемники» (самовольные продавцы питей), винопроизводители, сбывающие питье в незаконные корчмы, и «питухи», т. е. потребители в таких корчмах; наказание постепенно усиливается, смотря по повторению преступления до 4 раз (когда, наконец, следовала ссылка в дальние города и конфискация имущества). В XVII в., с установлением запрещения к вывозу некоторых товаров («заповедных»), является понятие контрабанды: так, запрещен был вывоз за рубеж соли, льна, сала, юфти и др. под угрозой смертной казни (Указы 1662 и 1681 гг.). Ввоз некоторых товаров запрещался в целях карантинного ограждения от морового поветрия, причем в постановления закона вкрадывались суеверные понятия, свойственные тому времени: в 1632 г. царь уведомлял: «Писали к нам из Вызмы воеводы наши: посылали они за рубеж лазутчиков, и те

лазутчики пришед сказывали им, что в литовских городех баба-ведунья наговаривает на хмель, который из Литвы возят в наши городы, чтобы тем хмелем в наших городех навести на люди моровое поветрие»; поэтому царь запрещает ввоз хмеля под страхом смертной казни без всякой пощады (А. А. Э. III, 197). Но это уже относится к преступлениям против полицейской власти государства, а не финансовых прав его. Из этих последних важнейшая – монетная регалия, а потому подделка монеты была тягчайшим видом преступлений этого разряда. Памятники 1-го периода не знают такого преступления, ибо монетной регалии тогда не существовало (орудиями обращения были металлы по весу); можно предположить тогда только особый надзор государства за частными производителями денег, которые и подвергались наказанию за выпуск их ниже установленной пробы. Исключительное производство монеты государством устанавливается только в XVI в. и только с того времени начинаются практические преследования и узаконения о подделке монеты: при великом князе Василии Иоанновиче (1533 г.) «казнили многих людей в деньгах, а казнь была – олово лили в рот, да руки секли». При Елене карали за подделку и за обрезку монеты; Михаил Феодорович смягчил было наказание, установив вместо залития горла расплавленным металлом, вечное тюремное заключение; но подделка монеты чрезмерно увеличилась, и царь в 1637 г. восстановил смертную казнь в ее прежней форме для «пущих воров» (главных виновников) и простую для пособников, укрывателей и сбытчиков (А. А. Э. III, 266); при царе Алексее Михайловиче пособников карали различно: отсечением руки, урезанием ноздрей. Учение Уложения об этом предмете, заимствованное из статута, весьма ошибочно: правда, оно не смотрит на подделку монеты с точки зрения статута (как на оскорбление величества), но полагает одну казнь – залитие горла оловом, не различая пособничества и укрывательства, и ставит рядом с этим преступлением мошенническую примесь в вещи из благородных металлов мастерами золотых и серебряных дел (Уложение V, 1–2). В 1654 и следующих годах неудачные финансовые меры правительства (уменьшение веса серебряной монеты и выпуск медной в одинаковой стоимости с серебряной) вызвали массу преступлений: в числе подделывателей были и высшие правительственные лица, и казенные денежные мастера, и простые граждане; тогда (в течение 9 лет) было наказано 22 тыс. фальшивомонетчиков. Это привело к изданию полного и точного закона о подделке монеты 1661 г. К преступлениям против монетной регалии относятся: выделка монеты, равной по достоинству с казенной, частными лицами; посеребрение медной монеты для обмана и, наконец, выделка монеты низшего достоинства. Закон 1661 г. различает между преступниками главных виновников, именно: подделывателей, доставителей металла, сбытчиков и пристанодержателей, и, во-вторых, пособников и покушавшихся. Первых он карает усечением левой руки, вторых – отсечением двух пальцев на той же руке. Впоследствии эти казни заменялись: в 1663 г. ссылкой в Сибирь (П. С. 3., № 348) и членовредительным наказанием высшей степени, т. е. отсечением руки и обеих ног для главных виновников. (П. С. 3., № 510 – ук. 1672).

Преступления против судебной власти. Из преступлений, вводящих судебную власть в ошибку и ведущих к неправильным решениям, лжеприсяга занимает в московском праве высшее место. Понятие о ней как преступлении не могло образоваться в 1-й период, когда присягали стороны и их послухи, прибегая к роте, как суду Божию – безапелляционному и не допускающему поверки. В XVI в., когда послушество обратилось в простое свидетельское показание, сделалось возможным принесение лживой присяги. В постановлениях Стоглава и Уложения она имеет двойственный объект, как преступление, противное религии и государственной судебной власти; в Уложении эта двойственность выразилась в противоречащих постановлениях двух глав кодекса (XIV и XI); в одной из них выписываются постановления кормчей книги (Василия В.), в которых за лжеприсягу полагаются церковные эпитимии («два лета да плачется, три лета да послушает св. писания») и императора Льва (об урезании языка); напротив, в другой главе московский закон дает свое простое определение: «бить его кнутом по торгам, посадить в тюрьму на год» и лишить права исков. – Лжесвидетельство (без присяги) признано также деянием преступным (Суд. ц., ст. 99); обыскные люди повального обыска, показания которых уже приравниваются к свидетельским, за лживые показания наказываются так: выбираются из 100 человек лучшие люди человек 5–6 и подвергаются битью кнутом; сверх того, на всех солгавших возлагается удовлетворение того, кто был неправо обвинен или был пытан по лживому обыску. (Указ 1556 г., ст. 5 и др.). Уложение еще усиливает эти наказания (X, 162, XXI, 36). К тому же разряду относится ябедничество, которое в судебниках стоит в одной категории с убийством и разбоем. (Суд. 1-й, ст. 8; Суд. ц. – 59 – присоединяет сюда еще подписку). Субъектами этого преступления могли быть как самые истцы, так в особенности их поверенные; последнее вызвало особый указ 1582 г. (марта 12), в котором преступники этого разряда разделяются на ябедников, крамольников и составщиков (т. е. лживых обвинителей в частных преступлениях, лживых доносчиков в государственных преступлениях и составителей лживых гражданских исков); закон к некоторым из них применяет те же наказания, каким подвергся бы ложно обвиненный ими. Объект преступления ябедничества довольно сложный: кроме главного предмета (против судебной власти: «казнити смертью для того: в жалобнице и в суде не лай»), ябедничество имеет и другой объект – права частных лиц, ложно обвиняемых: «…а будет лаял кого… а не докажет, чим лаял, ино его бив кнутьем, доправити бесчестье без суда». Особенный вид преступлений того же порядка есть подмет поличного с целью обвинить невинного в татьбе (Уложение XXI, 56).

Преступления гражданские

Права всех частных лиц пользуются равной защитой уголовного закона. Различие тяжести взысканий по общественному состоянию потерпевших удерживалось только в преступлениях против чести и связанных с ними преступлениях против здоровья. Личные права холопов и крестьян (прикрепленных) признаны самостоятельным объектом преступления [113] : сам господин не может убить своего холопа даже в том случае, если холоп попадется в разбое. (Уст. кн. разб. прик. II; Уложение XXII, 70). Убиение чужих крестьян наказывается независимо от частного вознаграждения (Уложение XXI, 71).

113

Некоторые ограничения равенства уголовной защиты, отмеченные в 1-м периоде, теперь исчезают.

Преступления против жизни мало-помалу выделяются от преступлений имущественных, именно убийство от разбоя; в судебниках душегубство и разбой являются самостоятельными и раздельными преступлениями: «…а на кого доведут татьбу или душегубство, или иное какое лихое дело, опричь разбоя»… (Суд. ц., 60). Различие умышленного и непредумышленного убийства отмечено выше. В Уложении появляется определение квалифицированных видов убийства; лишение жизни другого может быть более или менее тяжким преступлением, смотря по отношениям, в которых состоял убийца к жертве; из отношений родства и служебной зависимости римское право создало понятие «parricidium», что через немецкое право перешло в Литовский статут, а оттуда в Уложение царя Алексея Михайловича. Но, по Литовскому статуту, из этих отношений возникают только более тяжкие виды убийства; по Уложению же, семейные отношения убийцы и жертвы могут быть причиной не только возвышения, но и понижения наказания за убийство. Так, мужеубийство карается самой страшной казнью – зарытием живой в землю, а женоубийство вовсе не отмечается, как особый вид (из тогдашней практики видно, что оно наказывалось иногда мягче, чем убиение стороннего человека). Отцеубийство карается смертью «безо всякой пощады», детоубийство – тюремным заключением на один год (но «детоубийство» в тесном смысле, т. е. убиение матерью незаконнорожденного дитяти карается смертью).

Убиение господина слугой еще в Судебниках отмечается, как тягчайшее деяние, наравне с государственной изменой; по Уложению, даже покушение на такое убийство наказывается отсечением руки (XXII, 8–9). Из этого видно, что такое возвышение и понижение тяжести одного и того же преступления основано не на субъективных мотивах, а на стремлении закона поддержать установленный гражданский порядок (власть родительскую, власть мужа и власть господина). На этом основании соучастие в отцеубийстве и мужеубийстве сторонних лиц карается наравне с главным виновничеством: в 1682 г. в Москве были окопаны две женщины за убийство мужа одной из них (Ак. Ист. V, 80).

Преступления

против здоровья. Мы видели в своем месте, что по Русской Правде, разряд преступлений против здоровья колебался между преступлениями против жизни (причинение увечья) и преступлениями против чести (легкие побои). В московском праве нанесение увечья вполне выделяется из разряда преступлений против жизни; но зато в судебниках (Суд. ц., ст. 26) смешивается с преступлениями против чести («смотря по человеку и по увечью»). Очевидно, что сохраняется еще остаток древнего взгляда на увечье, как на умаление личных прав. В свою очередь нанесение тяжких побоев в судебниках всегда рассматривается в связи с грабежом. Такое смешение преступлений против здоровья с преступлениями против прав собственности изъясняется так же, как древнее смешение смертоубийства и разбоя, т. е. два разряда преступных действий сливаются в один по единству цели преступления (отнятия имущества); одно является лишь средством другого. В Уложении причинение увечья, нанесение ран и тяжких побоев более изолируются от преступлений против чести и имущественных прав (Уложение XXII, 10–12), именно бесчестие соединяется с тяжкими побоями, но не с увечьем; побои наказываются независимо от предположения о последовавшем грабеже.

Низший вид преступлений против здоровья, легкие побои, не упоминается в Уложении и, по всей вероятности, сливается еще с преступлениями против чести.

Мы видели, что уже в эпоху Уставных грамот определилось чистое понятие об оскорблении (словом), но тогда это понятие применялось только к служилым людям. Московское право уже знает чистую форму преступлений против честив отношении ко всем лицам – «лай» и «непригожее слово» (Суд. ц., 26; Уложение X, 99). Благо, которое закон в этом случае защищает, отнюдь не признается благом равным для всех: честь различается, во-первых, по положению в обществе, церкви и государстве как оскорбленного, так и оскорбителя; Суд. ц. (ст. 26) имеет в виду лишь общественные классы, но Уложение (X, 27–28) перечисляет особо не только чины и звания, но и должности, назначая для каждой категории особые нормы возмездия. Во-вторых, честь различается по происхождению (роду); различие, основанное на этом начале, применялось в местнических счетах, но в общих уголовных кодексах его нет. Честь, как личное достоинство, не обнаруживается ничем в уголовных кодексах; но в судебных актах в обозначении того, какие именно слова считались оскорбительными, можно уловить уже присутствие и этого понятия; вообще оскорбление могло заключаться или в простой брани, или в ненадлежащем обозначении отчества и фамилии, или в названии «малопородным», уменьшительными титулами или «неслугою», но также считалось оскорбительным и название мужчины «женкою». Несмотря на это последнее обстоятельство, оскорбление женщины признавалось квалифицированным (тягчайшим) видом преступлений против чести: за оскорбление жены взыскивается штраф вдвое против оклада мужа; за оскорбление дочери-девицы – вчетверо (тогда как за оскорбление несовершеннолетнего сына – только вполовину). Первоначально из оскорбления не выделялась клевета, как особый вид; причина этого в том, что понятие клеветы поглощалось в понятии «ябедничества» считалось важным не обвинение кого-либо в противозаконных и постыдных деяниях перед обществом, а лживое обвинение в том перед судебной властью. В Уложении понятие клеветы существует, но только как квалифицированный вид бесчестья, причем «бесчестье» (штраф) взыскивалось двойное. В составе этого преступления заключался не только упрек в постыдных действиях самого оскорбляемого, но и упрек в незаконности происхождения, в развратной жизни жены и т. д. При этом закон допускал поверку на суде возведенных обвинений и наказывал оскорбителя лишь в том случае, если бы обвинение оказалось лживым (Уложение X, 270).

Преступления против прав имущественных. Мы видели выше, что одной из особенностей древнейшего уголовного права было отсутствие в нем определений о явном отнятии чужого имущества, но что в практике несомненно существует уже понятие о грабеже. В московскую эпоху сюда присоединяется еще разбой, включаемый уже в разряд преступлений против имущественных прав («…будет повинится, что он разбивал впервые, аубивства не учинил…», ук. 1663 г.). Впрочем, объект этого преступления и теперь остается сложным: в нем все еще подразумевается и нападение на имущество, и нападение на жизнь и здоровье, но именно с целью отнятия имущества. Для полноты состава этого преступления следует присоединить еще субъективные черты: обращение преступления в ремесло и совершение его шайкой. Но обе последние черты не необходимы для образования понятия о разбое: так, понятие о разбое, как о ремесле, парализуется тем, что после судебников в разбое различаются рецидивы (два по Уст. кн. разб. прик., ст. 10, а один по Уложению XXI, 16–17). Таким образом, по Уставной книге разбойного приказа, разбой совершенно равняется татьбе; по Уложению – лишь несколько выше ее, т. е. смертная казнь полагается за вторичный разбой; после Уложения наказуемость разбоя то понижается, то возвышается [114] .

114

В 1653 г. положен вместо смертной казни кнут, отсечение пальца и ссылка (П. С. 3., № 105); в 1659 г., напротив, смертная казнь за 1-й разбой; по указу 1663 г., вторичный разбой опять наказывается не смертью, а отсечением обеих ног и левой руки (что, впрочем, на деле равняется мучительной смертной казни); по новоуказным статьям 1669 г. восстановлены узаконения Уложения. Такие изменения, очевидно, возникали не из уголовных воззрений, но из полицейских соображений, вызванных обстоятельствами.

Грабеж, по судебникам (Суд. ц., ст. 25), причисляется к разряду преступлений наименее тяжких: он, по-видимому, считается не более как самоуправным отнятием имущества у другого лица после драки, возникшей по каким-либо личным или имущественным счетам. Затем взгляд на него становится строже: он уже приближается к разбою, так что в начале XVII в. сами судьи спрашивали иногда законодателя: «Те статьи во что ставити: в разбой или в грабеж?» (Уст. кн. разб. прик., 65). Однако, и в Уложении грабежом называется собственно самоуправство, например, самовольные реквизиции ратных людей в походе (VII, 22, 30), причем закон назначает или только двойное вознаграждение потерпевшему, или, сверх того, наказание, не определяя именно какое. Очевидно, что древний снисходительный взгляд на явное отнятие имущества еще не исчез вполне (ср. XXI, 15).

Татьба, т. е. тайное похищение чужих (движимых) вещей, с древнейших времен привлекает к себе более и более строгое внимание законодателя. В первой половине московского периода резко отличается татьба с поличным и без поличного, так что собственно татьбой в уголовном смысле называется лишь первая (см. Судебник 1497 г., ст. 10, 11, 13). Прежде поличным называлось, когда преступник схвачен на месте преступления; в таком случае раздраженное общество вместе с потерпевшим или расправлялось с ним на месте, или сохраняло в себе более сильное неприязненное чувство, что и влияло на большую наказуемость. Потом, когда поличным уже называются вещи украденные (и находимые у похитителя под замком), падает и уголовное понятие о татьбе с поличным, так что, наконец, в Уложении вовсе нет упомянутой разницы (Уложение XXI, 9 и 30). Другое обстоятельство, влиявшее на высшую наказуемость татьбы, есть повторение,, именно, по судебникам, татьба во второй раз влекла к смертной казни; по всем прочим памятникам уголовного законодательства, предшествующим и последующим, к смертной казни ведет лишь троекратная татьба. (Суд. 1-й, ст. 11; Суд. ц., ст. 56; Уст. кн. разб. прик., ст. 37–39; Уложение XXI, 10 и 12). В законах повторение не отличается от стечения преступлений. Кроме татьбы, понятие повторения применено к разбою и к корчемству (см. выше); в последнем случае ясно говорится не о стечении, а о повторении. Для характеристики древнего русского уголовного права достойно замечания, что ценность украденного нисколько не влияет на степень наказуемости татьбы (следы такой материальной оценки преступления, находимые в Русской Правде, теперь исчезают). В этом отношении делается только одно изъятие, а именно: похищение мелких предметов для непосредственного потребления (в садах, в огородах) вовсе не подводится под понятие татьбы, и грабеж таких вещей наказывается также снисходительно (Уложение X, 221–222). Но московское право знает и квалифицированные виды татьбы по предметам кражи; это именно головную татьбу, т. е. кражу людей – холопов (Суд. 1-й, 9; Суд. ц., 61), и святотатство – церковную татьбу (Суд. 1-й, 9; Суд. ц., 61; Уст. кн. разб. прик., 40; Уложение XXI, 14). Сущность церковной татьбы уясняется лишь в «соборных статьях» 1667 г. (П. С. 3., № 412) и новоуказных статьях 1669 г. Здесь святотатством называется кража вещей изнутри алтаря и церкви и именно священных («святых сосудов» и пр.), а не кража всяких вещей, находящихся в церкви («аще ли кто украдет нечто, еже Богу не освящено, а поставлено быть в церкви сохранения ради, таковый не святотатец именуется, но токмо тать», говорят статьи 1667 г.), не кража вещей, принадлежащих церкви, где бы они ни находились, и не кража священных предметов из частных домов. Новоуказные статьи (ст. 12) различают наказуемость кражи из алтаря и кражи из церкви, но не различают священных предметов от неосвященных.