Очарование зла
Шрифт:
Наклонившись к автомобилю, Болевич негромко проговорил:
— Он ушел.
— Вы уверены, что в квартире пусто? — повторил Кривицкий.
— Эфрон на всякий случай пару раз звонил в дверь, — ответил Болевич. — Никто не отзывался.
Эфрон, страшно взволнованный, расхаживал по тротуару на противоположной стороне улицы. Болевич быстро глянул на него. Нет, кое-что изменилось в Болевиче после Испании: милый, легковерный, преданный Сережа почему-то начал его раздражать. Болевич не давал себе большого труда задумываться над причиной столь неприязненного
Однако предупредить Сережу, дать ему пару дельных советов Болевич не хотел. Едва только представлял себе широко раскрытые Сережины глаза, немой укор в них и обрывки вопросов, срывающихся с губ: «А как же ты говорил?.. А как же наши идеалы? И борьба с фашизмом? Ты что, не веришь собственному руководству?»
В конце концов, Сергей — не мальчик, он воевал на фронтах Гражданской, заканчивал университет, у него двое детей…
Да. Двое детей. О которых он тоже не позаботился.
Болевич еще раз с неудовольствием посмотрел в сторону возбужденного Эфрона (в некоторых кругах он считался «весьма опасным» — это Сережа-то!) и снова наклонился к автомобилю:
— Полагаю, пора приступать.
Кривицкий кивнул и закрыл окно машины.
Болевич перешел улицу. Огляделся — везде было пусто. Очень хорошо. Район респектабельный, жильцы либо уже сидят по домам, либо разъехались по дорогим ресторанам.
— Если заметишь что-нибудь подозрительное, — обратился Болевич к Эфрону, — кричишь: «Мадлен, сколько можно вас ждать?»
Это они уже обсуждали. Раза три. Но никогда не мешает напомнить, особенно Эфрону. Он всегда ужасно нервничает. Звук знакомого голоса действует на него успокаивающе.
— Сережа, ты меня хорошо понял?
— Конечно. — Глаза светлые и сияют; на миг задержались на лице Болевича и снова начали бегать. — Я все помню. «Мадлен» и прочее.
— Перейди на ту сторону улицы.
Эфрон кивнул и побежал. Болевич, глянув ему вслед, покачал головой и вошел в подъезд. Холеный и респектабельный подъезд, несколько напоминающий самого Александра Ивановича Гучкова. В полумраке поблескивают отполированные металлические элементы декора. На лестничном пролете — кадка с каким-то высоким растением: мясистые листья протерты влажной тряпкой и тоже поблескивают.
«Чем хороши квартиры в таких домах, — думал Болевич, не спеша поднимаясь по ступенькам, — так это тем, что шторы в них, как правило, очень плотные».
Он вспомнил, как некоторое время приходил сюда каждый день, к Вере, но даже не приостановился. Шаги его звучали все так же спокойно, легко и уверенно.
Знакомая дверь, знакомый замок. Болевич вынул ключ, привычно отпер.
В квартире был полумрак; пахло дорогими сигарами, дорогим одеколоном — налаженным бытом состоятельного мужчины, живущего без женщин, в одиночестве, и не слишком от того страдающего.
Болевич
Болевич зажег свет. Еще раз осмотрелся. Мебель стояла на прежних местах. Бумаги в идеальном порядке на столе, часть заперта в секретере, часть — в нижнем ящике стола. Осмотр займет совсем немного времени. Спасибо Александру Ивановичу — такой, право, аккуратист.
Эта часть квартиры не вызывала у Болевича никаких ненужных воспоминаний. В былые времена он сюда попросту не заглядывал, разве что пару раз, когда Вера закапывалась в какие-то дела и подолгу отсутствовала. Однажды он застал ее спящей в огромном кресле в кабинете отца. Тогда у него уже был ключ от этой квартиры. При расставании Вера не потребовала ключ обратно. Не то забыла о такой мелочи, не то решила не снисходить до «мещанской драмы»: «И извольте вернуть все вещи, которые я вам дарила, и ключ от моей комнаты!»
Болевич быстро пересмотрел бумаги на столе. Ничего. Открыл отмычкой и выдвинул один из ящиков стола. Счета из прачечной, письма от знакомых, в основном — с жалобами и просьбами прислать денег, в самом низу, задвинутая под пачку газет с какими-то важными для Гучкова статьями, — стопка порнографических фотокарточек, выполненных с отменным искусством и даже слегка раскрашенных.
В другом ящике — корректуры вышедших выпусков бюллетеня, редактируемого лично Александром Ивановичем. Среди прочих — рассказ госпожи Орловской, записанный и литературно обработанный писателем Гулем. Болевич прочитал: «…Но главное, что происходит с арестованным большевиками человеком, — он перестает сознавать реальность. Вопросы, ему задаваемые, сбивают с толку, поскольку не имеют под собой рационального смысла…»
Болевич кривовато усмехнулся, положил корректуру обратно. Выдвинул третий ящик и увидел папку с надписью «ЗАГОВОР». Кажется, Вера болтала о чем-то подобном. Ах, Александр Иванович! Что за детская шалость — затеять заговор и завести папку с подобным названием?
Он открыл, пробежал глазами листки. Заговор — это точно: какие-то списки эмигрантских деятелей, наброски выступлений, планы будущих статей, какие-то проекты реставрации монархии… Ни слова о Тухачевском и его связях с германским штабом.
Болевич положил папку на стол, выровнял в ней все бумаги, аккуратно завязал тесемки. Прикрыл глаза. Как там выразилась Орловская — устами Гуля? «Человек перестает сознавать реальность»?
Откуда вообще взялась информация о том, что у Гучкова имеются подобные сведения? Какой-то подслушанный разговор у него на квартире? Черт, надо поискать еще… Болевич закончил осматривать стол, повернулся к секретеру.
Секретер оказался не заперт, но едва только Болевич взял оттуда первую стопку бумаг, как ключ в замке входной двери повернулся, и в квартиру кто-то вошел.