Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Один из основоположников так называемой «философии жизни» Анри Бергсон был, думается, прав, утверждая, что лишь немногие руководствуются «размышлением относительно предпочитаемого пути». Подавляющее же большинство людей следуют по путям, проложенным обществом, и делают это настолько естественно, что своей зависимости от общества даже не замечают. Зачем формулировать максиму, рассуждать по поводу возможных последствий, если гораздо проще привычно подчиниться уже выработанным обществом правилам. А если кто-то все же спросит, почему ему надо действовать так, а не иначе, то, скорее всего, получит ответ: «Надо, потому что надо». И самое любопытное, что такой ответ, в принципе, верен. Каждое отдельное правило, устанавливаемое обществом, конечно, может быть обосновано логически, но ведь речь в данном случае идет не о том или другом конкретном правиле, а о принципиальной необходимости подчиняться общественным
Бергсон называл совокупность моральных привычек человека (то есть его принципиальную готовность исполнять требования общества) «целостной обязанностью» и считал, что она заложена в самом основании общества. Эта «целостная обязанность» обладала бы, по его мнению, силой инстинкта, «если бы человеческие общества не были наполнены изменчивостью и умом». В первобытной общине гораздо сильнее, чем в цивилизованном обществе, действовал природный инстинкт. Тогда-то и появились первые предписания и табу. Те из них, которые содействовали безопасности и благосостоянию больших коллективов, постепенно отделялись от всего лишнего. Но «целостность обязанности», принципиальная необходимость подчиняться общественным требованиям при любых условиях сохранялась. Потому что люди в ней нуждались всегда. Причем нуждалось не только общество в целом, но и каждый отдельный человек, поскольку он изначально принадлежит не только самому себе, но и обществу. Без непрерывных контактов с другими людьми, без так называемых «интерсубъективных связей» не могла бы развиться даже самая оригинальная личность. Даже Робинзон на необитаемом острове, считал Бергсон, оставался материально и морально привязанным к обществу, из которого был выброшен волею случая. Он пользовался уцелевшими после шторма вещами и полученными прежде знаниями (т. е. продуктами цивилизации), без чего не смог бы выжить, а энергию для поддержания «разумного образа жизни», спасительного в условиях полного одиночества, ему давала общественная мораль.
В своей книге «Два источника морали и религии» Анри Бергсон четко различает мораль общественную и мораль общечеловеческую. Он убежден, что в их основе лежат два совершенно разных чувства. В первом случае – любовь к отечеству, во втором – ко всему человечеству. «Социальная сплоченность (основа общественной морали. – В. М.), – пишет Бергсон, – в значительной мере связана с необходимостью для членов данного общества защищаться от других обществ… Прежде всего против всех других людей заключается союз. И любят только тех, с кем вместе живут». Эта сплоченность унаследована из прошлого и основана на первобытном (природном, по своей сути) инстинкте. Общечеловеческая же мораль должна основываться на любви ко всем людям, независимо от того, к какой расе, нации, социальной группе они относятся, гражданами какого государства являются. Сейчас такой моралью руководствуются лишь единицы (те, кого принято считать святыми). Первобытный инстинкт, по мнению Бергсона, становлению такой морали помочь не может. Движение по восходящей (сначала любовь к семье и близким, затем – к своей нации и, наконец, – ко всему человечеству) здесь невозможно именно потому, что общественная мораль всегда направлена против других.
К сожалению, Бергсон в книге, написанной уже после империалистической войны и российской революции, основой общественной морали полагал «любовь к отечеству» и нации. Во второй половине XIX века это еще было как-то объяснимо, потому что тогда чаще всего в роли представителя общественных интересов выступало государство. Что неудивительно: именно государство закрепляло в законе нормы поведения своих граждан и защищало их не только и столько обычаем, сколько куда более действенной силой – угрозой официально дозволенного насилия. Но в 1932 году, когда вышли в свет «Два источника морали и религии», общество внутри государственных образований давно уже было резко дифференцировано, состояло из антагонистических классов, а внутри империй еще и из конфликтующих друг с другом национальных групп. Люди жертвовали своей жизнью не только за отечество-государство, но и за классовые интересы, и за освобождение своей нации из-под «имперского гнета». Говорить о любви к отечеству как единственной основе социальной морали в это время уже было некорректно.
В теории Анри Бергсона есть, тем не менее, важные постулаты, актуальные как для эпохи символистов, так и для нашего времени. Это признание необходимости и важности общественной морали и, одновременно, того факта, что люди ради осуществления своего личного интереса «часто будут делать совсем не то, чего требует интерес общий». И второй (на мой взгляд, главный) вывод: любовь к человечеству не может быть основана на какой-либо социальной морали, поскольку всякая социальная мораль всегда направлена против других.
Особый интерес к моральному учению Анри Бергсона объясняется в данном контексте тем, что формировалось оно почти в то же время и в тех же обстоятельствах, что и символизм. И сам дух этого учения близок символизму. Ведь Бергсон писал об особой роли искусства в формировании общечеловеческой морали. Подобно символистам, Бергсон утверждал, что новые чувства, охватывающие человека при его знакомстве с произведением искусства, вовсе не извлекаются художником из глубины жизни, а порождены его творческим гением. Художник – творец новых эмоций. Причем эмоция, пробуждаемая в нас картиной или драматическим произведением, имеет совершенно иную природу, чем эмоция, основанная на представлениях повседневной жизни. Бергсон пишет: «Единственная в своем роде, эта эмоция, прежде чем потрясти нашу душу, родилась в душе поэта, и только там». И только такие, вновь сотворенные эмоции способны создать атмосферу, в которой может вызреть принципиально новая – общечеловеческая – мораль.
Но далеко не все символисты, думаю, согласились бы с теорией Бергсона, если б знали ее. Именно отношение к теме нравственности разделяло декадентов и религиозных символистов. Последние (к примеру, Владимир Соловьев и богоискатели) шли, по существу, тем же путем, что и Анри Бергсон – в направлении всеобщего братства, экуменизма и поисков «Мировой души» как основы общечеловеческой нравственности. Декаденты же, резко противопоставляя искусство жизни, эстетику – этике, напротив, публично демонстрировали свой имморализм.
Искусство важнее жизни
«Beauty is truth, truth – beauty,» – that is all
Ye know on earth, and all ye need to know. [8]
Джон Ките
Декаденты, как мы уже заметили, не верили ни в Бога, ни в какие-либо земные приоритеты. Но сущность бытия поначалу постичь хотели. Идеал свой они искали в виртуальном пространстве между небом и землей – в воображении, и, отвечая на вопрос: «Что важнее – этика или эстетка ?», выбор делали в пользу эстетических ценностей. Высшей и самодостаточной целью считали они служение прекрасному, то есть Искусство, с большой, разумеется, буквы.
Именно этот принцип декларировал признанный лидер английских декадентов Оскар Уайльд: «Мы все расточаем свои дни в поисках смысла жизни. Знайте же, этот смысл – в Искусстве». Заметим, однако, что задолго до Уайльда назвал красоту высшей и единственной ценностью этого мира Джон Ките. Двадцатитрехлетний романтик был смертельно болен и знал, что его дни сочтены. Когда «и в сердце боль, и в голове туман, / оцепененье чувств или испуг», лишь чудо красоты способно было на мгновенье примирить умирающего поэта с миром. В такие минуты ему казалось, что искусство вечно: «Мне – смерть, тебе – бессмертье суждено!» Но Оскар Уайльд, утверждая, что в искусстве заключена сущность бытия, умирать не собирался. Может показаться, что декадент всего лишь стремился эпатировать публику своим презрением к ее традиционным ценностям. Но… Если смыслом и центром жизни является искусство, то само собой напрашивается вывод: «Эстетика выше этики». Уайльд тянет нить еще дальше и объявляет: «Искусство выше жизни». В своей статье «Упадок искусства лжи» он пишет: «Жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство подражает жизни». Это уже не эпатаж публики, это – программа декадентского движения, которое как раз в тот момент зарождалось.
В свое время Оскар Уайльд восторгался теоретическими построениями Джона Рёскина. Но тот вовсе не считал, что жизнь должна подчиняться законам искусства и утверждал: «Искусство любой страны представляет ее социальные и политические свойства и точно отражает ее нравственную жизнь». Это не мешало Рёскину верить, что искусство может способствовать возрождению духовных начал в человеке, быть опорой в его нравственных поисках. Но затем Уайльда увлекли взгляды ученика Рёскина Уолтера Пейтера. А тот отказался от идеи своего учителя о решающем значении нравственных принципов в творчестве художника и предложил оценивать произведение искусства исключительно по тому, насколько тонкие и изысканные эстетические чувства способно оно вызвать у читателя или зрителя. Именно Пейтер разработал тот комплекс идей, который Уайльд затем сделал идеологией декадентства.