Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Мысль Оскара Уайльда о том, что жизнь должна подражать искусству, вполне, казалось бы, созвучна идеям Анри Бергсона. Но лишь на первый взгляд. Уайльд убежден: «Искусство воспринимает жизнь как часть своего сырого материала, пересоздает ее и перестраивает, придавая необычные формы; оно сотворяет новое посредством воображения и грезы, а от реального отгораживается непроницаемым барьером прекрасного стиля, декоративности». Бергсон ничего подобного сказать не мог. Ведь отношение к жизни лишь как к сырью для искусства, по сути, выводит за скобки всякую мораль – и социальную, и общечеловеческую. А потому, несмотря на формальную схожесть отдельных тезисов, эстетическая концепция Оскара Уайльда и учение Анри Бергсона принципиально различны.
Итак, у декадентов появилась своя сверхзадача – обожествление прекрасного. Этого же добивались в свое время многие гуманисты и художники Ренессанса. Можно было бы сказать, что о том же говорил устами князя Мышкина и Федор Достоевский. Но русский писатель видел спасительницей мира лишь ту красоту, что сочетается с добродетелью. Хотя формула Достоевского «Искусство само себе цель» внешне напоминает декларации Уайльда, но смысл ее совсем иной. Федор Михайлович разъяснял его так: «Мы верим, что у искусства собственная, цельная, органическая жизнь и, следовательно, основные и неизменные законы этой жизни… Чем свободнее будет оно развиваться, тем нормальнее разовьется, тем скорее найдет настоящий и полезный свой путь. А так как интерес и цель его одна с целями человека, которому оно служит и с которым соединено нераздельно (курсив мой. – В. М.), то чем свободнее будет его развитие, тем больше пользы принесет оно человечеству». Против эстетического сепаратизма выступал и Владимир Соловьев. Он критиковал «сторонников чистого искусства» не потому, что те защищают специфику искусства и своеобразие художественных методов, а за то, что «отрицают всякую существенную связь его с другими человеческими деятельностями и необходимое подчинение общим целям человечества, считая его чем-то в себе замкнутом и, безусловно, самодовлеющим». «Красота, – писал Соловьев, – нужна для исполнения добра в материальном мире, ибо только ею просветляется и укрощается недобрая тьма этого мира».
Показательно, что религиозная струя в русском искусстве была сильнее, чем в западном. Основоположник социологии, французский исследователь Эмиль Дюркгейм, сравнивая между собой французскую и русскую литературу того времени, пришел к такому выводу: «У писателей обеих наций чувствуется болезненная утонченность нервной системы, известное отсутствие умственного и морального равновесия. Но это общее психобиологическое состояние производит совершенно различные социальные последствия. Тогда как русская литература чрезмерно идеалистична, тогда как свойственная ей меланхоличность основана на деятельном сочувствии к страданиям человечества и является здоровой тоской, возбуждающей веру и призывающей к деятельности, тоска французской литературы выражает только чувство глубочайшего отчаяния и отражает беспокойное состояние упадка». Похожа на французскую в этом смысле литература английская, в которой, к тому же, особенно сильно выражен игровой момент. Дюркгейм объясняет это тем, что в старых общественных системах неврастении вызывают отвращение к жизни и пессимизм, тогда как «в молодом еще обществе на этой почве по преимуществу разовьются пылкий идеализм, великодушный прозелитизм, деятельная самоотверженность».
Как бы то ни было, но декадентов вовсе не волновало «исполнение добра», и они, когда могли, старались отгородиться от жизни декоративным барьером. Но сделать это им удавалось далеко не всегда. Поскольку наслаждение бездуховной красотой скоропреходяще, а иных ценностей у декадентов не было, они вынуждены были опускаться на грешную землю. Утонченность эстетических чувств лишь мешала им видеть реальный мир во всем его многообразии – с добром и злом, с его красотой и его же уродствами, со множеством разных оттенков и нюансов перехода от одного к другому. Чем больше вдохновлялись они воображаемой красотой, тем отвратительнее казалась им реальность. А совсем уйти от нее они не могли. Малларме жаловался в «Окнах» на печальную зависимость художника от опостылевшей ему земной жизни:
Коронован мечтою, в былом поднебесье,
Где цветет красота, возрождаюсь опять!
Но увы! Мир земной мне хозяин, он будет
Тошнотворен и тут, где обрел я покой,
И блевотина гнусная Глупости нудит
Нос зажать перед ликом лазури святой.
Вынужденные жить в том мире, который казался им таким чужим, грязным, холодным и унылым (и который, к тому же, не хотел их признавать), художники-декаденты болезненно воспринимали свою неприкаянность и, как результат, опустошенность: «Душа там скорчилась от голода и боли, / И черви бледные гнездятся, верно, там» (Морис Роллина).
Раздвоенность сознания становится невыносимой. Поиски идеала ничего не дают. Многих декадентов терзает мысль о самоубийстве (Тристан Корбьер: «Забавно прострелить себе висок!»). Чтобы не поддаться этому соблазну, приходится менять свои прежние жизненные установки. Если вселенская жизнь не хочет подчиняться и следовать требованиям искусства, то можно попробовать подогнать под эти требования свою собственную судьбу. Так личная жизнь декадентов превращается в забавную и, одновременно, опасную игру. Как писал впоследствии Эдвард Мунк, «речь тогда шла о том, чтобы как-то по-особенному прожить свою собственную жизнь, а затем ее зарисовать».
Кто-то играл всерьез, кто-то ради поддержания своего имиджа. Первые страдали сами и заставляли страдать своих почитателей. Вторые становились снобами – для них самым важным было эпатировать публику и демонстрировать ей свою рафинированность, элитарность, а еще лучше – эксклюзивность. Из их жизни и творчества уходила искренность. Такие художники по-прежнему видят во всех подробностях уродство и пошлость окружающего мира, но теперь этот мир их не очень-то пугает. Стоит лишь закрыться в своей собственной «башне из слоновой кости», с увлечением заняться эстетскими играми, потакать своим прихотям, и тогда жизнь вас не достанет. Впрочем, мало кто всерьез хотел навсегда заточить себя в такую башню-скор-лупу. Большинство предпочитало наслаждаться богемной жизнью. А богемная жизнь без правил разрушала не только тела, но и души декадентов. И если они избегали стрелять в себя, то все равно убивали – только других. На переломе XIX–XX веков очень много юношей и девушек, окунувшихся в мрачную атмосферу декадентского творчества, решались на самоубийство.
Мне скажут: начитавшись книжек, в себя не стреляют; для того, чтобы отважиться на самоубийство, нужна другая, более веская причина. Да, вероятнее всего, непосредственные причины были иными, но в Европе конца XIX века количество самоубийств выросло в несколько раз, и одной из причин такого увеличения социологи считают широкое распространение пессимистических умонастроений. А для поддержания пессимизма в массах, по мнению Эмиля Дюркгейма, «необходимо наличие группы индивидуумов, специально представляющих это общественное настроение». «И конечно, часть населения, играющая подобную роль, – пишет Дюркгейм, – будет той частью, среди которой легко зарождается мысль о самоубийстве». Декаденты как раз и представляли собой такую группу. И заражали вирусом самоубийства многочисленных поклонников своего творчества.
Все меняется
Жизнь все же оказалась сильнее искусства. Ни подчинить мир искусству, ни уйти от него в пространство грез и фантазий декадентам не удалось. Стиль жизни стал для них важнее их литературно-художественного творчества. «Гений свой я отдал жизни и только свой талант – литературе», – любил говорить Оскар Уайльд. Но когда «жизнь берет бразды в свои руки, – писал он же, – искусство отправляется в изгнание». Интерес к искусству и к экзотической жизни декадентов начал угасать.
Разумеется, не одно только переключение приоритетов с творчества на личную жизнь привело к тому, что в начале XX столетия декаденты были оттеснены на второй план литературно-художественного процесса. Это было время, когда радикально менялся мир, и, конечно, такие перемены должны были найти свое отражение и преломление в искусстве. Не только художники, как считал Уайльд, но огромная масса людей (творческих и не очень), создававшая общественные блага, оказалась способной «переустраивать» жизнь. Через пятьдесят лет после бодлеровских «Цветов зла» очень многое в Европе выглядело совсем не так, как в момент зарождения декадентства.