Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
И наконец, третий кит – русский народ. Гоголь без конца клянется в своей любви к нему (и в этой книге, и помимо нее) и тут же признается, что знает русских и Россию совсем плохо: «Вы понадеялись на то, что я знаю Россию как пять моих пальцев; а я в ней ровно не знаю ничего. Если я и знал кое-что, то и это со времени моего отъезда уже изменилось». Гоголь рекомендует своим друзьям как можно чаще путешествовать по России: «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно по ней проездиться самому. Слухам не верьте никаким». Сам Гоголь не так уж часто путешествовал по Руси, все больше по одним и тем же маршрутам. Поездки эти в те времена были довольно однообразными, многое оставалось вне поля зрения проезжающего. Оставались впечатления от поездки по «коридору» через какую-то часть России, а не от всей русской жизни. Гоголь советует своим адресатам почаще беседовать с людьми «передовыми из каждого сословия», хотя тут же предлагает чужим рассказам не особенно доверять. Любопытно, что в числе тех, с кем писатель рекомендует встретиться, есть авторитетные люди города, чиновник-деляга, помещик, бойкий купец и, конечно, священник. Но нет тех, кто составлял основное сословие российского общества, – крестьян. А с ними не просто побеседовать надо бы, пожить среди них следовало бы тем, кто искренне стремился понять страну.
Я неслучайно обращал внимание на особенности Малороссии, где родился и вырос Гоголь, на то, что она в ту пору во многом была не похожа на Россию. В том числе и своим крестьянско-казацким бытом. Только-только устанавливалось там крепостное право, а в России существовало оно уже много столетий. И вот что важно: в Малороссии сельские порядки устанавливала подворная громада, а в России – передельная община. В хозяйственном отношении русская община с ее бесконечными уравнительными переделами была, наверняка, менее эффективна, чем украинская громада, но зато в этой общине веками сохранялись нравственные нормы, которые как раз и определяли специфику всей русской жизни. Громаду Гоголь знал хорошо, общину же не знал совсем. На почтовых трактах и в беседах с помещиками, чиновниками, купцами и попами ее не узнаешь. А между тем, именно крестьянские общины тогда еще полусвободных крестьян в главе со священниками в XVI столетии расходились из центральных областей
Московского царства на восток, на север и на юг, чтобы заселять и осваивать все новые и новые земли, которые должны были стать частью единой Святой Руси. Так и разрослась Россия. Не зная ценностей русской крестьянской общины, бессмысленно было искать рецепты русского возрождения. А Гоголь имел об этих ценностях весьма смутное представление.
Хотя автор «Выбранных мест», говоря о споре славянофилов и западников, писал, что «правды больше на стороне славянистов и восточников», позиции сторон в этом споре ему были не очень-то понятны. С западниками все ясно – Гоголь в конце жизни от них решительно отталкивался. Однако не вник он, судя по всему, и в сущность учения своих друзей – славянофилов. Лишь незнанием идеологии славянофильства можно объяснить тот факт, что Гоголь в своей книге, по сути, нигде не касается темы, которая была главной у Ивана Киреевского и Константина Аксакова и которая, казалось бы, должна быть близка писателю. Вспомним, что пишет Иван Киреевский о русской общине: «Рассматривая общественное устройство прежней России, мы находим многие отличия от Запада, и, во-первых, образование общества в маленькие так называемые миры. Частная, личная самобытность, основа западного развития, была у нас так же мало известна, как и самовластие общественное. Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе (и, кстати, в Малороссии. – В. М.), была у нас принадлежностью общества… Бесчисленное множество этих маленьких миров, составлявших Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинаковые понятия об отношениях общественных и частных». Поскольку это порядок формировался, начиная с самых низов, самим народом, а не волей царя-самодержца, многие славянофилы отрицали тогдашнее государственное устройство России и, уж конечно, требовали скорейшей отмены крепостного права и наделения крестьян землей.
Нет ничего удивительного в том, что почти все лидеры славянофилов, очень высоко ценившие художественный дар Гоголя, к его наставлениям отнеслись более чем прохладно. Конечно, не приняли «Выбранные места» и западники, включая Белинского и Герцена. Понравился Гоголь лишь тем, кто активно сотрудничал с царским правительством и понимал уваровскую триаду именно так, как она была задумана: на первом месте – самодержавие, на втором – православие и где-то там, в конце – бессловесный народ. Впрочем, и им Гоголь не открыл ничего нового, а потому тоже был не особенно нужен. По всем статьям проиграл писатель, напрасно он вкладывал в эту свою работу всю душу.
Провал миссионерства Гоголя был отнюдь не случаен. Были для этого идейные и социальные предпосылки. Но очевидно, что сказалась и невозможность в полной мере использовать для этой миссии особенности гоголевского таланта. Явно не подходил этот талант для морализаторства. Тот же Вяземский отмечал: «Гоголь писатель с отменным и высоким дарованием, но он не из числа тех писателей, которые пробуждают вопросы политические и социальные… Он не философ, не моралист… Внешние, благоприобретенные запасы его были довольно скудны и в совершенной несоразмерности с богатством, со стремлениями и, так сказать, неутолимою жаждою дарования его. Он это чувствовал, сознавал; он этим внутренне страдал, и страдание это делает честь ему». Не нужны были в деле, которое затеял Гоголь, его буйная фантазия и способность к колдовству. Куда больше пригодились бы основательные знания и умение мыслить рационально. А в этом-то как раз Гоголь был не силен. Потому и проиграл. Не за свое дело взялся.
Легче всего кого-то упрекать за ошибки. Но не забудем, что часто ошибки эти являются результатом единственно правильного нравственного выбора. В русской литературе очень часто присутствует тема «поэт и гражданин». Как правило, она толкуется расширительно и касается проблемы возможной принципиальной несовместимости художественных ценностей и ценностей нравственных. История Гоголя иллюстрирует эту тему. Она показывает нам, как проснувшаяся совесть убивает художественный дар писателя и делает его бесплодным.
Поясняя, как надо ставить «Ревизора», Гоголь в 1846 году писал: «Ревизор этот – наша проснувшаяся совесть… Не с Хлестаковым, а с настоящим ревизором оглянем себя». Стараясь оживить «мертвые души», Гоголь начал с воспитания собственной души. Проблемы нравственные становятся для него первостепенными. Когда выяснилось, что он не может в своем творчестве решить поставленную нравственную задачу, Гоголь услыхал приказанье свыше «оставить перо». И оставил, хотя это было совсем не просто. «Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, – говорит Гоголь в своей «Авторской исповеди», – когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал все связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего… когда я и до сих пор уверен: едва ли есть высшее из наслаждений, чем наслажденье творить. Но как честный человек я должен положить перо… Не знаю, достало ли бы у меня честности это сделать, если бы не отнялась у меня возможность писать, потому что, скажу откровенно, жизнь потеряла бы для меня всякую цену, и не писать для меня совершенно значило бы то же, что не жить».
Одна из самых страшных драм российской истории. Безмерно одаренный русский писатель, фантастически талантливый сатирик, зорким взглядом высмотревший беды своего отечества и высмеявший тех, кто за них ответственен, не пожелал больше смешить народ, рисуя колоритных уродцев, а посчитал своим долгом искать источник света, который мог бы осветить людям их темное царство. Чтобы любимая им Русь смогла найти путь в будущее. Ради достижения этой цели приносит Гоголь на жертвенный алтарь самое дорогое, что у него есть – свой талант. Жертвует гением, ангелом-хранителем его писательской судьбы. Но как только покинул его гений, писатель-творец тут же превратился в обычного смертного. А простым смертным, как известно, не дано узнать всю полноту истины. Ни иступленные молитвы, ни паломничество к гробу Господню не помогли. Все, что наш герой смог предложить людям, оказалось по-детски наивным и, в общем-то, никому не нужным. И талант иссяк, и источник света не найден. Более десяти лет трудился Гоголь над своей поэмой-проповедью, отдал этой работе все силы, но душевного покоя так и не обрел. Писатель сжигает свой только что законченный роман и идет навстречу собственной смерти. «Как сладко умирать!»… Так ли уж сладко? Такая история случилась полтора века назад с величайшим русским писателем. Признаем (хотя с этим трудно смириться), что духовный подвиг завершается далеко не всегда так, как нам того хочется. И зайдем, когда будем в Москве, поклониться Николаю Васильевичу Гоголю – во двор на Никитском бульваре.
Декаданс I. Искусство в виртуальном пространстве
О Фантазия! унеси меня на крыльях своих, рассей мою печаль.
Г. Флобер, «Искушение святого Антония»
Трудно представить себе историю европейской культуры без того переворота в искусстве, который произошел во второй половине XIX века и был связан с символизмом и декадансом. Никогда, пожалуй, со времен Ренессанса смена идеологии и традиционных форм художественного творчества не была столь радикальной, как в это время.
Манифестом декаданса принято считать роман Жориса-Карла Гюисманса «A rebours» («Наоборот»), изданный в 1884 году. Однако возникло это культурное явление не в момент выхода в свет романа Гюисманса и даже не в тот же год. Вызревало оно в течение многих десятилетий внутри нескольких литературно-художественных направлений, проистекающих, впрочем, из одного источника – из романтизма.
Предтечи
Принято считать, что романтизм – дитя Великой французской революции. Но, как ни странно, в самой Франции романтическое направление в искусстве стало популярным лет на двадцать позже, чем в Германии или Англии. Парадокс? На мой взгляд, только кажущийся.