Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Миллионер-откупщик Муразов на первый взгляд выглядит привлекательнее, чем Костанжогло, но мы его почти не знаем. Допустим, он искренне верит, что «Божье дело прежде, чем свое», но о том, как ему удается совместить эту веру с трудами по приобретению несметных барышей, Гоголь нам не рассказывает. Зато показывает, что совсем, в общем-то, незлому Чичикову заработать гораздо меньший капитал без нарушения христианских заповедей никак не удается.
По-видимому, намечен автором в положительные герои еще и князь, генерал-губернатор, но в доставшихся нам отрывках книги он появляется лишь на мгновенье, чтобы выступить с проникновенной речью-проповедью, которая обрывается на полуслове. Вероятно, и сам писатель почувствовал, что создать убедительный и в то же время художественно достоверный образ положительного героя ему не под силу. Не рождался такой образ в его голове. Вот он и решает покончить с романом, сжечь «Мертвые души» и проповедовать напрямую, безо всяких художественных экспериментов.
«Надобно же умирать…»
Расставался Гоголь со своим детищем – «Мертвыми душами» – долго и мучительно. Писал, переделывал, сжигал, опять писал и переделывал и, наконец, перед самой смертью еще раз сжег вторую часть книги. Мы знаем, что написано было довольно много – Гоголь прочитал своим знакомым девять глав, за два месяца до смерти объявил, что второй том полностью закончен. А в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года, после долгой молитвы, писатель с помощью казачка сжигает в камине рукопись своей книги. «Негарно мы зробылы, не добре це дило», – говорит он своему служке и плачет. Больше Гоголь никуда из дома на Никитском бульваре не выходил, вставал с кровати лишь на молитву, почти ничего не ел, не пил, истощал до крайности и утром 4 марта скончался. Перед смертью якобы произнес: «Как сладко умирать!»
Поначалу возможность ухода из художественной литературы Гоголя не пугала: «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной… Дело мое – душа и прочное дело жизни». После 1846 года Гоголь намерен был использовать свое писательское перо исключительно ради этого прочного дела. В том году пишет он «Выбранные места из переписки с друзьями». Эта книга, как известно, вызвала скандал в российской интеллектуальной элите и послужила поводом для знаменитого письма Белинского Гоголю. Буря вокруг этой книги была вызвана вовсе не ее художественными достоинствами или недостатками, а прежде всего тем, что в ней содержался рецепт излечения России от всех недугов. Что же это за рецепт?
В книге есть предельно наивные советы женщинам «в свете» и в домашнем быту, есть рекомендации помогать прежде всего тем бедным, у кого «случилось несчастье внезапное». Есть там и много другого, совсем неважного. Но отбросим в сторону все, что со всей очевидностью никакого отношения к выбору исторического пути России не имеет. И тогда у нас останется лишь многократно упомянутая нами уваровская триада: самодержавие, православие, народность. Нет, явно не глупо поступил николаевский министр образования, особо выделив эти три специфические черты русской жизни. Слишком многое ими в России определялось и определяется. Посмотрим, как относился к этой триаде Николай Васильевич Гоголь.
Православная церковь , по мнению Гоголя, «снесена прямо с неба для русского народа». Это именно та церковь, «которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала». Вот так. Ничего в государственном устройстве России менять не нужно, все само собой устроится. Чиновники перестанут воровать, помещики бездельничать, проматывать свое имущество и издеваться над крестьянами, крепостные рабы почувствуют себя счастливыми, и все дружно будут трудиться во благо России на удивленье всему остальному миру. Нужно только одно – ввести православную церковь в нашу жизнь!
Но как это сделать? Вовсе не нужно священникам, считает Гоголь, теснее сближаться с народом, помогать советом при решении их повседневных проблем, входить в их дела семейные, как то делают «римско-католические попы» (от себя добавлю – и протестантские священники, и раввины у иудеев). Это, по мнению Гоголя, даже хорошо, «что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас». «У духовенства нашего, – пишет он, – два законных поприща, на которых они с нами встречаются: исповедь и проповедь». Священнику нужно лишь говорить от сердца, «с какого-то возвышенного места», и быть при этом в своей «прекрасной и величественной одежде». Впрочем, особенно много ему и говорить-то не надо. Православный проповедник «должен выступать так перед народом, чтобы уже от одного его смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего голоса, исходящего от души, в которой умерли все желания мира, все бы подвигнулось еще прежде, чем он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: “Не произноси слов, слышим и без них святую правду твоей церкви!”». Что и говорить, сценографом Гоголь был куда более талантливым, чем устроителем реальной жизни.
Советы Гоголя, касающиеся религии и церкви, удивили даже многих глубоко религиозных людей, в том числе священников. Возмущен был, кстати, «неслыханной гордостью» Гоголя, решившегося давать церкви подобного рода советы, тот самый епископ Иннокентий, который иконой благословил когда-то писателя. Не совпадала точка зрения Гоголя на православную церковь с мнением уже ушедшего к тому времени из жизни величайшего из поэтов. Незадолго до своей смерти Пушкин, напомню, писал: «Что касается духовенства, оно вне общества, оно еще бородато… Оно не выше народа и не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов, у него одна только страсть – к власти… Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, ну и прекрасно…»
Хотя Гоголь и утверждал в «Выбранных местах», что все в России можно устроить должным образом усилиями одной только церкви, но все же посчитал нужным оправдать в книге систему самодержавной власти. Не было в России, мне кажется, ни до ни после Гоголя такого вдохновенного защитника самодержавия, как он. Даже Тютчев ему в этом уступал. Понимая, что далеко не все его поймут и поддержат, прикрывался Николай Васильевич, защищая царизм, авторитетом Пушкина, которому приписал слова, ни в каких пушкинских изданиях не замеченные: «Зачем нужно, чтобы один из нас стал выше всех, даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха – автомат; много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит».
Хотя слова эти Гоголем закавычены, очевидно, что говорит их вовсе не Пушкин, а он сам – слишком уж своеобычен гоголевский стиль. О Соединенных Штатах Пушкин, напуганный книгой Токвиля, действительно высказывался подобным образом, но отношение его к самодержавию (и, как уже замечено, к православию) было вовсе не таким однозначным, как пытался представить нам Гоголь. Страницей дальше автор «Выбранных мест» признался, что Пушкин при жизни никогда не писал и никому не говорил о своих симпатиях к самодержавной монархии. Если мы исключим возможность посмертного общения Пушкина с Гоголем, то нам придется согласиться с тем, что Николай Васильевич пушкинский монолог выдумал. Зачем? На этот вопрос Гоголь отвечает вполне определенно: «Теперь всяк, кто даже не в силах постигнуть дело собственным умом, примет его на веру, сказавши: “Если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина”».
Гоголь сравнил самодержца с капельмейстером, который при помощи дирижерской палочки управляет целым оркестром. А что если дирижер взмахнет несвоевременно или не тем жестом? Где гарантия, что оркестр не сфальшивит? «Государю постановлено полюбить всех, как одного человека», – советует Гоголь, и добавляет: – «Только там исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значение свое – быть образом того на земле, который сам есть любовь». Это больше, чем в византийский цезарепапизм, больше того, что следует из наставлений старца Филофея. Там все же речь идет о наместнике Бога на земле, т. е. о посреднике между Вседержителем и людьми, у Гоголя же – об образе самого Бога. Но как царь может в своих делах соответствовать Богу, если тот делами государственными вовсе и не занимается: «Богу – богово, а кесарю – кесарево»? Гоголь предлагает свой рецепт. Взвалив на себя ответственность, «возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретает тот всемогущий голос любви… который один может только внести примиренье во все сословия и обратить в стройный оркестр государство». Люби народ и молись! Вот и все. Как это далеко от реальности! Первый русский самодержец Иоанн IV пробовал молиться за народ денно и нощно, пытался, молясь, услышать наставление Божье. И что же? «Ужас ходил по всей земле, – писал об этом царе тот же Гоголь, – так что не только им притесняемые и казнимые бояре, но даже и самый народ, который почти ничего не потерпел от него, долго повторял поговорку: “Добро была голова, да слава Богу, что земля прибрала”». Какое там примирение сословий?!