Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Параллельно с появлением уваровской триады, такие же ценности выдвинула на первый план часть молодой русской интеллигенции – общественное движение славянофилов. Но толковало оно ценности не совсем так, как правительственный лагерь. Для первого из славянофилов, Алексея Хомякова, специфика «русского духа» была заключена в православии. Православную веру, как истинно христианскую, он прежде всего и отстаивал. Глубоко верующими православными были и другие славянофилы, даже те, кто примыкал к правительственному лагерю (Тютчев, Погодин, Шевырев). Единая вера объединяла их всех, и лишь благодаря православию они в начале сороковых могли выступать единым фронтом против западников.
Важно, тем не менее, отметить, что самые активные славянофилы первого поколения (братья Киреевские и братья Аксаковы) более всего в уваровской триаде ценили принцип «народности», т. е. традиции русской крестьянской общины. И когда интересы крестьянства и самодержавной власти сталкивались (а это происходило очень часто), они всегда стояли на стороне крестьян. Разница в позициях левого и правого крыльев славянофильства была весьма значительной, а главное – принципиальной. Тот факт, что при выборе путей развития страны ее обычно недооценивали, сыграл, как мне кажется, очень важную, если не роковую роль, в русской истории.
Хорошо всем известны слова Бердяева о том, что и славянофилы, и западники любили Россию («славянофилы – как мать, западники – как дитя»). Фраза эта, в общем-то, верна, но, думаю, в отношении славянофилов ее следует уточнить. Правые славянофилы любили в России в первую очередь ее державное величие, левые – народ и его нравственные традиции (тогда традиции крестьянской общины). Из последователей правых в дальнейшем сформировался консервативный лагерь, из левых – народники, земцы, умеренное крыло эсеров-«трудовиков».
До конца 1830-х Николай Гоголь о проблемах, которыми были обеспокоены западники и славянофилы, особенно не задумывался. Детские и юношеские годы его прошли на Украине, в бывшей Гетманщине. Край этот, присоединенный к Московскому царству по Переяславскому договору и долго сохранявший свою автономию, был тогда совсем не похож не только на Россию, но и на юго-восточные и западные украинские земли. Соседние Донеччина и Новороссия (в недавнем прошлом Дикое поле) только-только начали застраиваться, а в тех областях Украины, которые оказались в составе России после раздела Речи Посполитой, все еще сохранялось сильное польское и, соответственно, католическое влияние.
В Гетманщине, где прошла юность Гоголя, было много нетипичного для России тех времен. Почти полтора столетия (с 1648 по 1783 г.) там не было крепостного права. Попав в конце царствования Екатерины в зависимость от помещиков, украинские селяне еще не успели отвыкнуть от прежних вольностей. Да и помещики в том краю во многом отличались от российских. Прежде всего тем, что еще совсем недавно большинство из них считались просто казаками или мещанами. Основная масса казаков (а это 40 % всего населения бывшей Гетманщины) превратилась в крестьян, но при этом сохранила личную свободу и землю. Да и жители малороссийских местечек, вроде Сорочинцев и даже Миргорода, где так часто бывал в детстве Гоголь, это ведь тоже вчерашние казаки или крестьяне, так и не порвавшие окончательно с традициями сельской жизни. Словом, социальная дифференциация, как теперь говорят, здесь затормозилась. Долго сохранялась в этом краю атмосфера казацкого братства, верность старым традициям гетманских времен, свои особенности быта, необычные костюмы и, конечно, свои, полные романтических тайн, страшные и зажигательно веселые мифы и легенды. Все это, связанное в одно целое, создавало особую, неповторимую атмосферу, которую остро чувствовал своим гениальным нюхом юный Николай Гоголь-Яновский. Приехав в Петербург, он рискнул рассказать русскому читателю то, что, казалось бы, словами передать абсолютно невозможно.
Гоголю, тем не менее, это удалось. И сразу же никому неизвестный провинциал стал знаменитым. Пользующийся большим авторитетом в обеих столицах критик Надеждин писал об украинских повестях Гоголя: «Высшее, во всех отношениях, значение имеют «Вечера на хуторе близ Диканьки». Здесь очаровательная поэзия украинской народной жизни представлена во всем неистощимом богатстве родных неподдельных прелестей. Рудый Панько владеет кистью смелою, роскошною, могущественною. Его картины кипят жизнью. Вторая часть «Вечеров» вполне достойна первой. Заметим в ней особенно «Страшную месть», старинную быль. Здесь решается задача, до какой высокой степени может быть поэтизирована славянская народная фантасмагория!» В восторге от таланта Гоголя и Жуковский. Он знакомит молодое дарование с поэтом и критиком Плетневым, а тот вводит Гоголя в круг петербургской элиты и представляет Пушкину. Летом 1832 года писатель едет в Москву и там встречается с элитой московской – Сергеем Аксаковым, Погодиным, Загоскиным, Киреевскими, актером Щепкиным. Вся российская художественная элита признала Гоголя «своим». Для молодого писателя это, безусловно, было очень важно – без признания русской элитой гоголевского таланта мир мог бы так и не узнать о творчестве гениального писателя. Но наличие у Гоголя особого художественного дара, конечно же, ни от какого внешнего признания не зависело. Огромный и весьма необычный талант был у Николая Васильевича изначально. Он и проявил себя в чуде рождения «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода».
Приступая к работе над украинскими повестями, Гоголь надеялся добиться успеха в расчете не только на свой талант, но и на литературную моду. А модным тогда был романтизм с типичным для этого художественного направления увлечением фольклором и этнографией. Общую атмосферу жизни украинцев Гоголь чувствовал великолепно, но конкретных знаний ему явно не хватало. И он просит мать описать ему «обычаи и нравы малороссиян наших», названия нарядов людей разного пола, возраста и сословия, народных обрядов, деталей быта, «не упуская наималейших подробностей». Ждал Гоголь от матери и две отцовские «малороссийские комедии», которые он, якобы, намерен был опубликовать («здесь так занимает всех все малороссийское»), а на самом деле хотел использовать (и использовал-таки) в своей работе над книгой.
Не знал Гоголь во всех подробностях и народное предание, которое послужило ему основой сюжета большинства повестей. Но так ли уж это важно? В конце концов, он создавал свои собственные мифы, ничуть не менее увлекательные, чем народные. Лучше других сказал об этом Андрей Синявский: «Не слишком погружаясь в фольклорный материал, который он использовал главным образом понаслышке, Гоголь пошел во многом дальше и глубже фольклора в испытании реальности этих древних поверий. Стоит сопоставить гоголевский «Вий» с народными сказками на эту же тему, чтобы убедиться, как близко прикоснулся Гоголь к тому, что даже для фольклора стало уже отдаленным прошлым. Сказка для Гоголя – страшная быль, проходящая через сердце писателя».
Творческий процесс у Гоголя сводился к тому, чтобы поступавшее извне сообщение пропустить сквозь себя, сделать своим. Как и все большие художники-сенсуалисты, он способен был наделить художественные образы чертами живыми, неповторимыми. Герои его не только говорят своим собственным языком, они даже пахнут по-особому, излучают только им одним присущую ауру. Кажется, что читатель не воображает их, а воспринимает как нечто материальное, всеми органами чувств. Но не только в этом проявляет себя гениальность Гоголя. Он словно окунает то, что приходит к нему извне, в свое подсознание, и там все это варится вместе с авторскими переживаниями в одном котле. Так народные предания Гоголь переплавлял в свой особый миф. То, что в фольклоре вызревало веками, он создавал почти мгновенно. Без видимых умственных усилий автора, без сложных композиционных построений, миф, казалось, выныривал из глубин его подсознания. Нужна была только кухня, выпекающая такого рода «пирожки», – особая психика, совсем не такая, как у всех остальных. Подсознание у Гоголя часто бывало гораздо мощнее сознания. Творчество Гоголя сродни колдовству. Это своеобразие таланта и принесло писателю быстрый успех – всероссийскую славу, о которой вчерашний малороссийский лицеист не мог даже мечтать.От романтизма к метафизическому реализму
Конечно, Гоголь, когда писал украинские повести, был романтиком. Незадолго перед этим он, явно из пристрастия к родине первых романтиков, совершил морское путешествие в Германию (из которой, разочаровавшись, тут же вернулся), чуть раньше сжег свою неудавшуюся «романтическую идиллию» «Ганс Кюхельгартен». В фольклорно-романтической традиции написаны и украинские повести. Романтизм Гоголя был, однако, особенным. Другие писатели-романтики, даже самые талантливые, хотя и старались вжиться в создаваемые ими образы, всегда несколько отстранялись от них. Совсем по-иному творил Гоголь. Синявский, на мой взгляд, довольно точно передает процесс рождения гоголевского мифа: «Многие картины и сцены, связанные с языческим мифом, восстают на страницах Гоголя наподобие откровения, полученного из первых рук, путем мистическим или психическим, а не услышанного и пересказанного с чужих уст. Гоголь видел все это (кто бы ему мог поверить?) – видел страну мертвых, где мертвые слепы к живому, но зато им открывается нечто, недоступное живым. Видел Гоголь с точностью до подробностей… Сны и галлюцинации Гоголя поражают наглядностью и четкостью изображения, причем запредельное и сверхъестественное предстают в них ярче, насыщеннее и действительнее здешнего мира». Одного только этого необычного свойства таланта Гоголя было достаточно, чтобы поразить всех чудесами «Вечеров» и «Миргорода».
Но вот в голове Гоголя вызрел замысел «Петербургских повестей». Холодный Петербург и родная Гоголю Гетманщина, где ключом бьет жизнь, – что между ними общего? Вспомним первое впечатление Гоголя о главном городе Российской империи: «Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности. На Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские, в свою очередь, обыностранились и сделались ни тем ни другим. Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их».
Нечто общее у Петербурга с Малороссией все же было. Гетманщина с ее полулегендарными казаками, дьячками и ветхозаветными старшинами уходила из реальности Российской империи в прошлое, в сказку, в миф. Был чужим и казался нереальным всей остальной России Петербург, хотя и считался ее столицей. Нет в нем «никакого характера», нет духа народного, не реальны и люди, его населяющие, – ни то ни другое, никакого особого выражения лица. Не люди, а призраки. Словом, город-фантасмагория. Призрачностью своею, думаю, как раз и стал интересен этот город писателю-колдуну.
Рассказывать о Петербурге, однако, нельзя было так же, как о почти легендарной Гетманщине. Там на входе была сказка, фантазия, миф – и на выходе то же самое. В петербургских повестях не так. Здесь на выходе тоже миф, но на входе все же реальность. Хотя и не похожая на самое себя, хотя и скрывающая свое лицо, но, тем не менее, не выдумка, а реальная жизнь. И безликие петербургские чиновники, так похожие на призраки, все-таки не приведения, а живые люди. Чувствительный Гоголь не может воспринимать этих людей лишь в качестве объекта для переплавки в создаваемые им образы. Если он всем сердцем переживал, срисовывая для своих украинских повестей картинки по материалам, которые присылала ему «маменька», то каково ему было, когда он наделял фантастическими чертами живую реальность – то, что происходило вокруг него, а то и с ним самим!
В «Вие» читатель, оставаясь ночевать (вместе с Хомой Брутом) в церкви возле гроба мертвой панночки, ощущает всевозможные страхи, но переживает он как бы за себя, а не за неудачливого бурсака. Сам Хома его мало интересует. Так бывает, когда мы читаем занимательный детектив. Нас волнует напряжение, предшествующее возможному убийству, пугает само это убийство, но к личности убитого или убийцы мы, по сути, равнодушны. Иное дело, герой гоголевской «Шинели». Карикатурный персонаж, безо всякого, вроде бы, характера, совсем незаметный в массе таких же, как он, мелких петербургских чиновников. Но нам за него почему-то нестерпимо больно. Именно за него, а не за себя. И не в последнюю очередь потому, что Акакий Акакиевич Башмачкин и после переплавки в гоголевском сознании-подсознании остается живым человеком – одним из тысяч людей, населяющих холодный, жесткий, но, тем не менее, реальный Петербург.
В петербургских повестях Гоголь совершенно иначе, чем прежде, выстраивает отношения своих героев с миром. Вряд ли писатель читал Шеллинга и философские работы Гете. Но то, что Николай Васильевич сделал в своем петербургском цикле, вполне соответствует представлениям этих мыслителей о символизме. Синявский прав: картины «Вечеров» или «Миргорода» приходят к читателю словно из гоголевского сна, из его галлюцинаций. Но это еще не символизм, где «образ, сфокусированный в зеркале духа, должен сохранять тождество с объектом» (Гете). В украинских повестях тождества идеального и реального еще нет. Точнее оно присутствует, но только в голове Гоголя в момент создания произведения. Читатель же, как мы уже заметили, несколько отстраняется от гоголевских сказочных героев-малороссов.