Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Что ни говори, а Вольтер был весьма противоречивой личностью. И все же его вклад в историю европейской культуры несомненен и весьма значителен. Именно он и его последователи сделали доступными для только-только зарождающейся общественности мудрые мысли выдающихся ученых эпохи барокко. А без распространения в обществе нового, пострелигиозного мировоззрения не могла бы сформироваться идеология Нового времени и исторический процесс, соответственно, пошел бы совсем иным путем.
Что представляла собой общественность времен позднего барокко? Во Франции она тогда называлась le public (публикой) и включала, по словам Юргена Хабермаса, королевских придворных и «какую-то часть городской аристократии вместе с узким слоем бюргерской верхушки, что сидела в ложах парижских театров». Начиная с середины XVII века эта публика стала собираться уже не только в театрах и королевском дворце, но и в замке Рамбуйе, где маркиза Катрин де Рамбуйе организовала свой собственный, оппозиционный королевскому двору, литературный салон. Вскоре самым известным в Париже стал салон герцогини Мадлен де Скюдери, но он был во французской столице уже далеко не единственным местом, где аристократы и влиятельные бюргеры встречались и обменивались мнениями с учеными, писателями и художниками. А вскоре в больших европейских городах появились кофейни, которые тут же превратились в место встреч «публики», ставшей к этому времени уже более демократичной.
Вольтер, тогда еще Франсуа Аруэ, попал в самый центр парижской общественности (проще говоря, светской публики), будучи еще совсем молодым. Окончив иезуитскую школу, он, по настоянию отца, начал изучать право, но учиться не хотел, предпочитая проводить время в кругу влиятельных светских бездельников. Правда, среди них были люди не только знатные и богатые, но и талантливые. Вольтер оказался в этом обществе едва ли не самым молодым, а главное, у него был самый низкий социальный статус (бюргеров только-только стали пускать в светские салоны и делали это с большой неохотой). Юному сыну нотариуса приходилось лезть из кожи вон, чтобы завоевать признание своих именитых и влиятельных приятелей – принца Конти, маркиза де ла Фара, герцога Сюлли и других. Круг этих аристократов публично демонстрировал свое безбожие, цинизм, развратный и разгульный образ жизни, оппозиционность по отношению к Людовику XIV, а затем принцу-регенту Филиппу Орлеанскому. И Вольтер старался быть самым ярким в этой среде. Послужив какое-то время во французском посольстве в свободной Голландии, Вольтер, вернувшись в
Вскоре после выхода Вольтера из тюрьмы была поставлена его первая пьеса «Эдип». Пьеса пользовалась успехом, как и появившиеся в то же время стихотворные произведения Вольтера, и среди них сразу ставшая популярной поэма «Генриада». К тридцати годам Вольтер уже считался самым известным из живших в то время писателей и даже приобрел довольно крупный капитал. Тем не менее, ни слава, ни деньги не защитили его от грубого проявления дворянской спеси. Слуги любимца короля кавалера де Рогана прилюдно избили Вольтера палками, а влиятельные друзья писателя даже не проявили к нему сочувствия. Вольтер вызвал Рогана на дуэль, но дуэль так и не состоялась – писателя вновь заключили в Бастилию, а затем выслали в Англию.
Вольтер прожил долгую и богатую событиями жизнь, прослыл выдающимся писателем, защитником униженных (в частности, благодаря протестам против «юридического убийства» кальвиниста Каласа и вольнодумца Лабарра, а также борьбе за право хоронить актеров на христианском кладбище), был другом просвещенных монархов (Фридриха Второго и Екатерины Великой), противником церкви и деспотизма, поборником свободы слова. При этом считать Вольтера исключительно благородным человеком весьма затруднительно. Он был корыстолюбив и довольно часто занимался рискованными финансовыми махинациями. Вряд ли кому-то может понравиться его привычка отказываться от того, что им написано (и даже публично выражать презрение к автору, т. е. к самому себе), если это грозило ему неприятностями. Личность Вольтера, как уже замечено, была совсем не простой, да и жизнь его была не из легких. Многие годы довелось ему провести в изгнании, и лишь в самом конце жизни он с триумфом вернулся на родину. Через 11 лет после смерти Вольтера началась Великая французская революция, и тело его, по решению Национального собрания республики, было с почетом перезахоронено в парижском Пантеоне. Рядом с могилой Руссо, которого Вольтер в разные периоды своей жизни то очень любил, то безмерно ненавидел.
Нас в данном контексте интересуют, однако, не перипетии жизни Вольтера, а его творческое наследие. Причем коснемся мы здесь лишь одной части этого наследия – той, что мне представляется наиболее важной. Речь идет о взгляде Вольтера на религиозные ценности. Впервые свое отношение к Богу и христианской вере Вольтер выразил в стихотворении «Послание к Урании», у которого есть еще подзаголовок – «За и против». Надо заметить, что, опасаясь атак со стороны церкви, Вольтер долго отказывался от авторства этого «Послания» и признал его лишь в конце жизни.
В этом стихотворении поэт откровенно говорит о том, что он не является христианином. Бога же, тем не менее, готов был бы чтить, да только Бог этот ему представляется двуликим. С одной стороны, – «тиран, что злобу сеет сам… и… мир злодеев создает», а с другой – могучий своим величием Христос, чей «трон скрепила кровь мученичества», – тот, кто «мир дает сердцам, познавшим сладость веры».
Как же все-таки, по мнению Вольтера, следует относиться к двуликому Богу? Его рекомендация такова: «И если словом уст он сеет ложь без меры / Блаженство высшее – вкусить такой обман». Конечно, это блаженство не для мудрых, к которым Вольтер, несомненно, причисляет себя, но для большинства людей, в окружении которых умным людям приходится жить. Именно к этому большинству относятся сказанные позже слова Вольтера «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Вот и госпоже Рюпельмонд, которой посвящено стихотворение, он советует, несмотря ни на что, верить в Бога:Хвали Всевышнего, кто в разум твой свободный
Премудро заронил живые семена
Своей религии природной.
Верь, что твоей души святая белизна
Его суровости не станет неугодной;
Верь. Что всегда, везде, представ пред Божий трон,
Пребудет правый вознесен…
Из «Послания к Урании» мы узнаем не только о двуликости Всевышнего, но и двоемыслии автора. Каково подлинное отношение поэта к Богу из этого стиха не уяснить. В «Карманном философском словаре», написанном, когда его автору было уже 70 лет и он жил в относительно веротерпимой Швейцарии, это двоемыслие, увы, не преодолено. Вольтер считал себя последователем философии деизма , основателем которой считается Герберт Чербери (1583–1648). Объясняя в своем словаре суть этой философии, Вольтер писал, что деист знает о существовании Бога, создавшего физический мир и давшего толчок его последующему развитию, но ни к каким религиозным сектам не принадлежит. Религия деиста, утверждал он, «не в метафизических теориях и не в суетной пышности, а в поклонении Богу как справедливости». Слова эти написаны Вольтером, между прочим, уже после Лиссабонского землетрясения, которое потрясло его своей трагической бессмысленностью и заставило в «Поэме о гибели Лиссабона» протестовать против произвола Всевышнего и назвать Божью благодать «вымыслом людским»:
Зачем невинному, сродненному с виновным,
Склоняться перед злом, всеобщим и верховным;
Постигнуть не могу в том БЛАГА своего…
Как же понимать в этой связи его же слова о необходимости поклоняться Богу как справедливости? Боюсь, так же, как и призыв верить и любить Бога, «что злобу сеет». Не во имя Истины, а ради сугубо прагматической цели – не допустить массового распространения атеизма, предлагал Вольтер сохранять веру в Бога. «Атеизм, – по Вольтеру, – опасное чудовище в лице тех, кто правит людьми; он опасен даже и в ученых, даже если они ведут себя безобидно; из тиши их кабинетов атеизм может выйти к толпе на улице; он почти всегда роковым образом действует на добродетель». Это слова не философа, а политика (причем противника демократии).
Думаю, Вольтер сам не знал, насколько глубока его вера в Бога. Обычно он говорил, что «существование Бога не вопрос веры, а результат работы разума». То есть свой деизм он основывал не на вере, а на знании. Так что же знал Вольтер о существовании Бога? Увы, немного: «Когда мы видим великолепный механизм, то предполагаем, что есть и механик с выдающимися умственными способностями» (это, очевидно, развитие мысли Ньютона). Но как быть, когда механизм вдруг начинает давать сбои, вроде Лиссабонского землетрясения? Вольтеру не остается ничего другого как сказать: «В конце концов, можно биться об заклад, что вселенную одухотворяет разумная сила». Любопытно, что подобный аргумент приводил в свое время Блез Паскаль, сказавший: «Взвесим выигрыш и убыток в случае, если признается существование Бога. Если вы выиграете, вы выиграете всё, если же проиграете, то не потеряете ничего. Итак, не колеблясь, ручайтесь за то, что он есть». Вольтер же на это в своем письме о «Мыслях» Паскаля возразил: «Параграф этот кажется немного неприличным и ребяческим; это идея игры, выигрыша и проигрыша не подобает серьезности предмета». Замечание, как мне кажется, верное и вполне подходящее к приведенным выше словам самого Вольтера.
В своем «Метафизическом трактате» Вольтер пишет: «Я существую, значит нечто существует, а так как ничто не может само себе дать существования, следовательно, все получило его от одного, вечно существующего бытия, которое и есть Бог. Из этого же необходимо следует, что Бог бесконечен во всех отношениях, так как что же может ограничить его?» Силлогизм, надо признать, в духе Декарта, которого Вольтер в другом месте за подобные изречения почему-то критикует. В конце концов Вольтер заключает: «Бог существует как самое правдоподобное явление, какое только могут представить себе люди… противоположное суждение абсурдно». И этот аргумент не кажется убедительным. Правдоподобной может быть и сказка, почему противоположное суждение абсурдно, Вольтер нам так и не поясняет.
Побывав в Англии, Вольтер восторгался порядками в этой стране и, главное, ее мыслителями. Особенно высоко оценивал он вклад в науку и философию Исаака Ньютона, с творчеством которого подробнейшим образом познакомил соотечественников в «Английских письмах». Ближе всего ему были, по-видимому, взгляды Джона Локка, у которого Вольтер заимствовал немало основополагающих положений для своей философии. Познакомившись с работами Декарта, он не очень хорошо, видимо, в них разобрался, а потому и написал в «Письмах», что тот «создал философию, похожую на хороший роман: все кажется правдоподобным, но ничто не является истинным». Выражение остроумное, но, как показало время, несоответствующее действительности. Картезианская философия послужила отправным пунктом для формирования основных направлений современной философской мысли.
О Вольтере можно сказать, что он в философии своей продолжал традиции гуманистов Ренессанса (в литературном творчестве – линию Рабле). Да так, будто не было после Возрождения лютеровской реформы и Контрреформации, будто бы метафизика в течение предшествующих двух веков совсем не развивалась. Однако именно в это время были написаны «Беседы о метафизике» Мальбранша, «Теодицея» и «Начала природы и благодати» Лейбница, «Мысли» Паскаля. Вольтер, конечно же, знал эти работы, но принять содержащиеся в них идеи никак не мог. Они затуманивали ему мировосприятие, а потому он, при случае, всегда нападал на авторов этих книг.
Нападки на Паскаля Вольтер объяснял желанием защитить людей от «возвышенного мизантропа». Мизантропом Паскаль, конечно же, не был. Он глубоко сочувствовал людям, выступал против войн, в которых люди вынуждены погибать за чужие интересы, вообще против всякого насилия («Из того, что возможно насилием подчинить людей справедливости, вовсе не следует, что справедливо подчинять людей насилием»). Проповедовал Паскаль и всеобщую братскую любовь: «Истинное благо должно быть таково, чтобы им могли обладать все сразу, без убыли его и без зависти, и чтобы никто не мог потерять его помимо своей воли. И благо это есть: благо это в любви».
Да, Паскаль порицал самоуверенность тех, кто утверждал, будто человеку могут быть подвластны законы вселенной. Но подобные мысли высказывал и Монтень, однако его как раз Вольтер берет под свою защиту (в частности, от критики того же Паскаля). Почему? Потому что скептицизм Монтеня распространяется на всех и вся, а Паскаль видит спасение человека в его вере. Этого как раз неверующий деист простить ему не может. Не скепсис его пугает, а вера. Впрочем, Паскаль, любивший науку и успешно ею занимавшийся, доверял и человеческому разуму. Свидетельство тому и уже приводившееся выше сравнение человека с мыслящим тростником и следующее изречение Паскаля: «Все наше преимущество заключается в нашей способности мыслить. Мысль наша возвышает нас над остальным миром. Будем же ценить и поддерживать нашу силу мысли, и она осветит нам всю нашу жизнь, укажет нам, в чем добро, в чем зло».
Замечания Вольтера интересны нам не столько тем, как они характеризуют Паскаля, сколько выявлением его собственной позиции. «Человек, – пишет Вольтер, якобы возражая Паскалю, – занимает свое место в природе, более высокое, чем животные, которых он напоминает своей конституцией, и более низкое, чем другие существа, которым он уподобляется, возможно, своей способностью мыслить. Также как и все, что нас окружает, он причастен добру и злу, удовольствию и страданию». Паскаль, по сути, говорит то же самое, считая, что человек – это нечто среднее между всем и ничем. Гораздо серьезнее расхождение в оценке отношения самого человека к своему месту во вселенной.
Паскаль пишет: «Вообразите себе некое количество людей, закованных в кандалы и поголовно осужденных на смерть, причем одним из них каждодневно перерезают горло на глазах у других, а оставшиеся в живых могут наглядно усмотреть свое собственное положение в положении им подобных: взглядывая друг на друга с безнадежной печалью, они ожидают своей чреды». Вольтер не видит здесь особого повода для безмерной печали: «Естественный жребий человека – не быть ни закованным, ни убитым; все люди созданы, так же как животные и растения, для того, чтобы расти, жить в течение определенного срока, производить себе подобных и затем умереть… Вместо того чтобы изумляться и сетовать по поводу несчастий и краткосрочности нашей жизни, нам следует изумляться и поздравлять себя с нашим счастьем и его продолжительностью».
Думаю, именно в отношении к неизбежности смерти заключается главное отличие позиций людей верующих и неверующих, а также двух групп неверующих – тех, кто согласен принять свой жребий и лакать, пока можно, сладкий сок, истекающий из ветвей готового вот-вот рухнуть древа жизни, и тех, кто печалится по этому поводу и ропщет. Одним, в том числе Паскалю, крайне необходимы законы, имеющие свое основание за пределами нашего земного существования. Для других (в их числе, конечно, Вольтер) достаточно правил, установленных людьми и основанных на принципе «Не делайте другому того, чего вы не хотели бы испытать сами».
Мне кажется, что с этой же проблемой связана разница в оценке Паскалем и Вольтером человеческих устремлений. «Мы рождаемся неправедными, ибо каждый тяготеет к самому себе. Это противоречит всякому порядку. Следует тяготеть ко всеобщему. Склонность к самому себе бывает началом всяческого беспорядка», – говорит Паскаль. «Это совершенно в порядке вещей, – отвечает ему Вольтер. – Невозможно, чтобы какое-либо общество сформировалось и продолжало существовать без любви человека к себе… Именно наши взаимные потребности делают нас полезными для человечества; это – основа любого обмена; это – извечное связующее звено между людьми». Тяготение ко всеобщему (то есть ориентация на коллективные ценности) связано, думаю, преимущественно с родовыми инстинктами и потому имеет, в основе своей, религиозный характер. Независимо от того, верят ли те, кто к этому стремится, в Бога или же в целесообразность законов природы. Противоположный подход – это ориентация на личные интересы индивида, которые нуждаются лишь в рациональном согласовании с интересами других людей. Носители таких ценностей ко всему, что трансцендентно по отношению к человеку, относятся индифферентно и в религиозном оправдании правил поведения (т. е. морали) не нуждаются. Соответственно, совсем по-иному (я бы сказал, потребительски) относятся они к удовольствиям, которые предоставляет им жизнь, и, кстати сказать, к искусству. Спор Вольтера с Паскалем – это, по сути, продолжение того вечного спора, что начат был еще во времена античности и по-прежнему далек от завершения.
Хотя Паскаль был талантливым ученым, в «Мыслях» своих он преимущественно касался тем религиозных и нравственных, и Вольтер решил, что он способен разговаривать с ним на эти темы вполне серьезно. Паскаль, не без оснований, казался ему пессимистом, но был у Вольтера серьезный противник и на другом фланге – Лейбниц, утверждавший, что Богом создан «лучший из возможных миров». После Лиссабонского землетрясения Вольтер почувствовал потребность ответить чрезмерному «оптимисту». Но всерьез оспаривать сложнейшую философскую систему Лейбница с его «монадологической метафизикой» он был не в состоянии – не хватало специальных знаний. И Вольтер решает все упростить до предела и просто высмеять Лейбница в своем «Кандиде». Метод спора, прямо скажем, не очень честный, но, заметим, весьма популярный (не только в прошлом, но и сейчас).
Окарикатуренные мысли Лейбница, в отрыве, разумеется, от общего смысла его рассуждений, высказывает в «Кандиде» всеми гонимый доктор философии безносый Панглос. Герои повести – сам Кандид, оптимист Панглос и скептик Мартен – объездили весь мир, но повсюду сталкивались лишь с человеческой глупостью и людскими пороками, с бессмыслицей жизни. Единственное исключение – страна Эльдорадо, где много золота и драгоценных камней, но совсем нет церкви и суда. Однако это, очевидно, страна-утопия. Во всех же прочих краях, где побывали Кандид и его друзья, Божий и человеческий суд приносят людям одни только несчастья. Люди повсюду злы, жестоки, склонны к насилию. Даже любовь, эта «утешительница рода человеческого, хранительница мира, душа всех чувствующих существ», как определяет ее Панглос, никого не спасает, а напротив, порождает все новые и новые беды. Оптимист Панглос, правда, оправдывает все эти беды как необходимые:
«– Все события неразрывно связаны в лучшем из возможных миров. Если бы вы не были изгнаны из прекрасного замка здоровым пинком в зад за любовь к Кунигунде, если бы не были взяты инквизицией, если бы не обошли пешком всю Америку, если бы не проткнули шпагой барона, если бы не потеряли всех ваших баранов из славной страны Эльдорадо, – не есть бы вам сейчас ни лимонной корки в сахаре, ни фисташек.
– Это вы хорошо сказали, – ответил Кандид, – но надо возделывать наш сад.
– Будем работать без рассуждений, – сказал Мартен, – это единственный способ сделать жизнь сносною».
Надавав пинков пессимистам и оптимистам, сам Вольтер никаких жизненно важных рекомендаций дать так и не смог. Старый монах-индуист из рассказа «История доброго брамина» жалуется: «Иной раз я готов впасть в отчаяние при мысли, что после стольких исканий я не знаю, ни откуда я появился, ни что я такое, ни куда я иду, ни что со мною станется».
Вряд ли стоит сомневаться, что брамин высказал мысли, смущавшие самого Вольтера. Странно, что они принадлежат человеку, который всегда презирал религиозную веру и утверждал всесилие разума. Разбрасывая повсюду зерна просвещения, сам Вольтер во многом все же оставался человеком эпохи барокко.Энциклопедия
Когда Вольтер в 1778 году вернулся во Францию, это была уже совсем другая страна. И дело было вовсе не в том, что на смену бездарному и развратному Луи XV пришел его внук Луи XVI. Радикально изменилась французская общественность. И в большой мере на эту перемену повлиял выход в свет издаваемой Дидро и его друзьями многотомной «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств или ремесел».
Первый том этой «Энциклопедии» вышел из печати летом 1751 года под совместной редакцией Дидро и Д’Аламбера. Цель издателей энциклопедии заключалась не только в том, чтобы дать читателю представление о лабиринте накопленных к этому времени знаний. Как следует из вступительной статьи, они еще хотели «выработать философскую точку зрения, достаточно высоко стоящую над этим лабиринтом; объять единым взглядом объекты умозрений и операции, которые можно выполнить над этими объектами; определить общие отрасли человеческого знания, их точки соприкосновения и линии раздела, а иногда даже угадать те скрытые пути, которые их соединяют». Трудно переоценить важность этой задачи для образованных людей той эпохи, которые буквально тонули в хаотическом нагромождении множества фактов, явлений и пустых слухов и абсолютно не представляли, в каком направлении может и должна развиваться научная, религиозная, культурная и общественная жизнь.
В «Энциклопедии» публиковались статьи по самым разным областям знаний, начиная с техники ремесла и заканчивая физикой, философией, теологией, различными видами искусств. Статьи писали, помимо Д’Аламбера, Дидро и его близкого друга Гольбаха, Вольтер и Руссо, Гельвеций и Кондильяк, юристы Монтескье и Мабли, ученый и политик Кондорсе, известный натуралист Бюффон, экономисты Кенэ и Тюрго, финансист Неккер и др. – лучшие люди Франции. Издатели стремились добиться максимальной объективности. Несмотря на свою антипатию к церковной догматике, статьи на теологические темы они просили писать священников – аббатов Кондильяка, де Прада, Рейналя, Морелле. Впрочем, это не спасло энциклопедистов от атак со стороны церкви и консервативных политиков. Несколько раз издание запрещали королевским указом, и лишь связи, которые были у Дидро и его коллег при дворе (в частности, с мадам де Помпадур), помогали продолжать начатое дело. В 1757 году на короля было совершено покушение, после чего усилилось давление на издателей, и Д’Аламбер покинул редакцию. Дидро, тем не менее, продолжал работу и выпустил к 1780 году 17 томов текста, 11 томов иллюстраций, 4 тома дополнений и двухтомный указатель. Тираж каждого тома энциклопедии в три раза превышал обычный для того времени тираж книг и составлял 4250 экземпляров.
Церковники, надо заметить, по-своему были правы, нападая на энциклопедистов. Выход «Толкового словаря наук, искусств и ремесел», безусловно, представлял для церкви (причем не только католической) большую опасность. Не только потому, что все аббаты, писавшие на теологические темы, были все-таки вольнодумцами или, с церковной точки зрения, еретиками. Куда больше, думаю, церковь была обеспокоена общей «философской точкой зрения», тем «единым взглядом» энциклопедистов, который охватывал все те знания, получаемые читателем «Толкового словаря». Церковные иерархи понимали, что общая для всех редакторов и большинства авторов энциклопедии идея заключалась как раз в том, чтобы лишить церковь решающего влияния на общественную жизнь и заместить ее былой авторитет авторитетом научного знания. Доверять следует, как бы говорили авторы издания своим читателям, не Священному Писанию и каноническим проповедям, а собственным органам чувств и эмпирической науке, основанной на чувственном опыте, пусть и инструментализированном. Если читатели, а за ними вся общественность поверит энциклопедистам, ненужными окажутся не только католическая церковь, но и вообще всякая религия. А это опасно не только из-за того, что церковный клир окажется не у дел, но и потому, что нравственные законы могут лишиться своей опоры. Тревоги, прямо скажем, небезосновательные.
Со временем среди энциклопедистов все отчетливее стали выявляться две позиции по отношению к Богу и религии – деизм и откровенный атеизм. Д’Аламбер ушел из «Энциклопедии» в 1757 году не только потому, что его испугали угрозы власть имущих. Он все больше расходился в мировоззренческих вопросах со своим основным партнером по изданию – Дидро. Д’Аламбер, как Вольтер и Руссо, был деистом. Более того, будучи математиком и физиком, он имел более четкие, чем у Вольтера, представления о пределах научного познания. Подобно Локку, он был сенсуалистом, но считал, что органы чувств дают нам лишь ограниченный набор прямых знаний. Человек же, с его точки зрения, формирует свое мировоззрение путем не только прямых, но и отраженных форм познания. «Отраженные познания, – писал Д’Аламбер, – наш дух приобретает путем воздействия на прямые знания, различным образом соединяя и комбинируя их. Все прямые знания мы получаем от органов чувств, всеми идеями мы обязаны ощущениям». То, что люди постигают с помощью ощущений, Д’Аламбер называл «метафизикой». Его метафизика не состояла из одних лишь знаний о трансцендентном мире, но, тем не менее, такие знания допускала. Иными словами, деизм Д’Аламбера был, по существу, одной из форм агностицизма. Настаивая на необходимости придерживаться только фактов, которые нельзя оспорить, Д’Аламбер отказывался признавать атеизм, считая это учение пустой химерой, существование которой ничем не может быть подтверждено.
Дени Дидро, его друг барон Поль Гольбах и Клод Адриан Гельвеций были откровенными атеистами. Многие считают, что Гольбах – это всего лишь тень Дидро. Мне кажется, это не так. Гольбах гораздо лучше Дидро разбирался в вопросах, касающихся естественных наук, писал в «Энциклопедию» статьи на самые разнообразные темы, хорошо знал шесть или семь языков. О нем говорили: «Гольбах все читал и никогда ничего интересного не забывал». Дидро же был прежде всего литератором, искусствоведом и, конечно, блестящим организатором. Именно Гольбах, думаю, был главным идеологом атеизма среди энциклопедистов. Дидро же эту идеологию поддерживал, развивал и популяризировал. Впрочем, и Гольбах не был пионером в этой области. Многие идеи взяты им у античных материалистов (в частности, у Демокрита), а также у Пьера Гассенди, Пьера Бейли, Джона Толанда. Большое влияние на мировоззрение Гольбаха оказали работы Джона Локка, Рене Декарта и Исаака Ньютона, хотя Гольбах и критиковал этих ученых за деизм и философскую непоследовательность.
Впрочем, материалистические идеи Гольбаха чаще всего лишь постулируются безо всяких доказательств. «Вселенная, это колоссальное соединение всего существующего, повсюду являет нам лишь материю и движение… Материя существует от века, никогда не перестанет существовать и действовать в силу собственной энергии», – пишет Гольбах в своей главной книге «Система природы». Мир, по Гольбаху, всегда существовал потому, что «его существование необходимо». Он обвинял деистов в том, что те выходят за пределы тех «объективных» ощущений, которые человек получает при помощи органов чувств (а потому их мировоззрение иллюзорно), но при этом сам так и не пояснил, откуда нам известно, что «мир необходим» и что «материя существует от века».
Несомненной заслугой Гольбаха является то, что он одним из первых (после Толанда) связал материю с движением, которое является, как он считал, способом ее существования. Движение это осуществляется за счет внутренней энергии тел. Энергия же образуется в результате различных переком-бинаций движущихся атомов, а также молекул, которые «более или менее легко разлагаются или разделяются и, сочетаясь по-новому, образуют новые тела». Подтвердить опытным путем это предположение тогда не представлялось возможным, но мысль по тем временам была новой и интересной.