Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадную несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы.
Николай Гоголъ
Осень. Высохли цветы на клумбах, деревья возле памятника наполовину обнажили ветви, в тускло-сером небе много ворон. Тоскливо. В последний раз заходил я во двор дома № 7 на Никитском бульваре в Москве несколько лет назад. Во дворе не было никого, кроме закутанного в шинель, отвернувшего нос от ветра бронзового Николая Васильевича Гоголя.
Сто лет назад появление памятника Гоголю работы Андреева на Пречистенском бульваре возмутило московскую общественность. Литературный критик Сергей Яблоновский пророчески предсказал ему трудную судьбу: «Не захотят многие памятника с больным Гоголем, не захотят пугливо кутающейся фигуры, дрожащего от холода, прячущегося от людей, с птичьим профилем, с бессильно поникшей головой… Страшный, кошмарный символ». Что с того, что памятник понравился Льву Толстому и Василию Розанову, Репину, Серову, Коровину и Врубелю? Главное, что вовсе не таким виделся образ писателя высоким государственным чинам и большинству обывателей. Им нужен был совсем другой Гоголь – монументальный, с оптимизмом глядящий на проходящих мимо людей и на весь окружающий мир.
Не нравился памятник сановникам не только царской России, но и сталинского СССР. Автор «Рабочего и колхозницы» Вера Мухина писала об этой скульптуре: «Пессимистическая трактовка образа Гоголя родилась из неправильно понятого психологического решения памятника вообще. Думаю, что Гоголь ценен нам как активный бичеватель пороков современного ему общества, и именно этой особенности его творчества должно быть посвящено решение памятника». Рассказывают, что сам Сталин, раздраженный резким несоответствием созданного Андреевым образа оптимистическим стандартам соцреализма, в начале пятидесятых распорядился отправить памятник в ссылку – на территорию бывшего Донского монастыря, где он простоял до хрущевской оттепели. Потом памятник реабилитировали и вернули в центр Москвы, но уже не на Гоголевский бульвар, а во двор на Никитском, где когда-то прожил свои последние годы и умер Николай Васильевич и где сейчас находится дом-музей Гоголя.
Недавно, перед двухсотлетним юбилеем писателя, группа известных москвичей (в основном, кинематографистов) обратилась к властям с просьбой вернуть памятник на Гоголевский бульвар. Пока не вернули. Думаю, хорошо, что не вернули. Созданный Андреевым образ Гоголя и сегодня чужд, боюсь, основной массе москвичей и «гостей столицы». Им тоже не нужен страдающий Гоголь. Не нужно и Гоголю, в свою очередь, сидеть на виду у всего мира, равнодушного к тому, что волновало и мучило писателя, не желающего замечать его незримых сквозь смех слез. Пусть бы памятник остался во дворе на Никитском, рядом с небольшой комнатой, в которой полтора столетия назад в страшных муках, не столько физических, сколько душевных, умер Гоголь. И где есть камин, в котором он сжег свои «Мертвые души». Не беда, что приходящих к Гоголю будет совсем немного, – зато на встречу с ним придут те, кто искренне любит великого писателя и глубоко сочувствует страданиям «мученика за грехи России» [4] .
«Жизнь кипит во мне! Я совершу!»
Приведенные в заглавии слова взяты из гоголевского «Воззвания к гению». 1834 год. Как много в них оптимизма, надежды на то, что труды молодого писателя «будут вдохновенны» и «над ними будет веять недоступное миру блаженство»! Прошло чуть более десятилетия, и вера в свой светлый гений у Гоголя почти иссякла. Ему всего лишь тридцать пять, но все чаще и чаще одолевает его хандра. В 1845 году Гоголь бросает в огонь рукопись самого значительного из своих сочинений.
Судя по всему, Гоголь сжигал «Мертвые души» два или три раза [5] . Зачем, почему?
В 1846 году Николай Васильевич писал: «Затем сожжен был второй том «Мертвых душ», что так было нужно». Вряд ли этот ответ может помочь разгадке тайны писателя. Приходится поклонникам великого писателя разбираться в этом деле самим. И они разбираются по сей день. Мы начнем поиск с выяснения замысла, что был у Гоголя, когда он приступал к работе над второй частью романа-поэмы. Здесь, как мне кажется, все ясно. Писатель хотел ответить на вопрос, поставленный в заключительных строках первого тома: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ». Ответа нет, но «чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Гениальным внутренним чутьем ощущал провидец, что Россию ждет какое-то особое предназначение, что от того, какой она выберет путь, зависит не только ее судьба, но и будущее многих стран и народов. Но каким будет этот путь, Гоголь не знал. Все то, что ему было известно о России (и о чем он рассказал нам в «Петербургских повестях», «Ревизоре» и первом томе «Мертвых душ»), Гоголя пугало. А он любил Россию и очень хотел, чтобы она выбилась наконец к свету. Свет в России, однако, никак не пробивался. Это угнетало Гоголя, и он посчитал своим долгом обнаружить источник света и указать на него другим.
Впрочем, когда Гоголь был еще совсем юным, многим в России показалось, что свет вот-вот пробьется. Надежда была связана с переменами, произошедшими в стране после победоносной войны с Наполеоном. Если сегодня говорят о русском Возрождении, то подразумевают, как правило, «золотой век русской поэзии» и «наше солнце» – Александра Сергеевича Пушкина, которого считают (не без основания) человеком, идеально вписывающимся в пространство Ренессанса. Мне кажется, что первые десятилетия XIX века – это время вовсе не возрождения, а рождения великой русской культуры. Возрождать тогда в литературе, по сути, было нечего. Хотя в русской поэзии того времени любили переводить что-нибудь из Анакреона, Горация или Вергилия и подражать античным поэтам, но в этом не было ничего нового – традиция шла от одного из зачинателей российской словесности Михайлы Ломоносова. Наиболее мощный импульс для своего развития русское искусство «золотого века» получило все же не из античности, а от нового по тем временам художественного направления – романтизма, распространившегося из Германии и Англии по всей Европе. А русские интеллектуалы десятых – двадцатых годов XIX столетия очень не хотели отставать от Запада. Увлечение немецкой философией и романтической поэзией было в среде образованных россиян едва ли не всеобщим. В кружке «любомудров» Владимира Одоевского собирались для обсуждения философии Канта, Шлегеля, особенно Шеллинга люди самых разных политических направлений. Там были декабристы (Кюхельбекер) и сторонники «партии власти» (Погодин, Шевырев), будущие западники (Чаадаев, Белинский, Бакунин) и будущие славянофилы (Хомяков, Киреевский). Всех их объединяло стремление приобщиться ко всему тому новому, что шло из Европы. А там как раз было время борьбы за свободу и национальное обновление (в Испании, Италии, Греции), и эта борьба русской образованной молодежью воспринималась в романтическом ключе.
Но потом Европа стала быстро меняться. Романтизм в литературе и общественной жизни пошел на убыль, в экономике и политике пришло время расчетливого буржуа, а в искусстве утвердился мещанский бидермейер. Запад перестал быть привлекательным для значительной части зарождающейся русской интеллигенции, в том числе и для многих вчерашних западников, успевших познакомиться с европейской жизнью. На то, что происходило на Западе, стали смотреть более трезво, часто критически, иногда излишне придирчиво. Тогда-то в России и проявилось стремление к возрождению отечественных традиций. Произошло это во второй половине тридцатых годов, после публикации полемического письма Петра Чаадаева и ответа Алексея Хомякова.
Конечно, толчком для развития нового направления русской мысли было никак не итальянское Возрождение, а события российской истории того же, что и Ренессанс, времени, но совсем иного содержания. Речь шла о восстановлении тех ценностей, которые закладывались в Московии XVI века и держались на трех китах – русском варианте православия, самодержавии и крестьянской общине. Киты, однако, прижимались друг к другу совсем недолго, а потом поплыли каждый в свою сторону, разрывая согласованность вышеназванных принципов, а вместе с ними и Россию, на них державшуюся. Иначе и быть не могло. Византийское самодержавие никак не сочеталось с народностью, а московское православие до раскола существенно отличалось от первоисточника – православия греческого.
Первым возродить старую традицию решила власть. Сергей Уваров, став министром образования в правительстве Николая I, при вступлении в должность заявил: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности». Однако, несмотря на высочайшее намерение царя, никакого «соединенного духа», упомянутого Уваровым, в то время уже не было. В свое время его подрывали опричнина, смута, польская интервенция, раскол, а затем окончательно добили петровские реформы. «Соединенный дух» пропал, но по отдельности православие, самодержавие и народный (общинный) образ жизни, конечно, существовали и на сознание и поведение россиян они влияли очень сильно. И у каждой из этих ценностей были свои хранители. Царь и правительство в уваровской триаде выделяли прежде всего принцип самодержавной власти. А православие и народность должны были обслуживать интересы этой власти. Не то чтобы Николай I был плохим христианином или же не любил свой народ, но управлял державой он исключительно по личному усмотрению, и именно к этому сводился для него весь смысл триады. Православие еще во времена Петра подмяла под себя императорская власть, а народ (т. е. крепостное крестьянство) и вовсе был бесправным, так что влиять на царскую волю ни прямо, ни косвенно не мог.