Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Утомляемость, по доктору Чехову, проявляется не только в скуке и постоянном нытье. «Утомленные люди, – пишет он, – не теряют способности возбуждаться в сильнейшей степени, но очень ненадолго, причем после каждого возбуждения наступает еще большая апатия… Падение вниз идет не по наклонной плоскости, а несколько иначе». Но, что ни говори, это все же падение.
Одна из важных для Чехова тем – любовь и место женщины в семье и обществе. Любовь, считает писатель, – таинственное и динамично развивающееся в одну или другую сторону чувство. В чеховской записной книжке есть такая фраза: «Любовь – это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное; в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». Чувство, которое могло бы развиться в любовь, испытывают художник из «Дома с мезонином» по отношению к Жене (Мисюсь), доктор Старцев – к Екатерине Ивановне в «Ионыче», Алехин – к Анне Алексеевне в рассказе «О любви», Войницкий – к Елене Андреевне в «Дяде Ване», Вершинин – к Маше в «Трех сестрах», а также многие другие герои Чехова. Обстоятельства мешают этому чувству разрастись до чего-то громадного, а силы характера, необходимой для того, чтобы этим обстоятельствам сопротивляться, у большинства чеховских персонажей явно не достает. Вот и остается у них от былого восторга влюбленности лишь ощущение грусти, да еще тоска по несбывшимся надеждам. Что же касается вырождения чувства, «бывшего когда-то громадным», то примеров такого вырождения у Чехова более чем достаточно. В «Дуэли», «Жене», в повести «Три года», например, или же в его пьесах. Вырождаются чувства как у мужчин, так и у женщин.
К женщинам Чехов, пожалуй, относится особенно придирчиво – неслучайно он одно время восторгался «важностью замысла» «Крейцеровой сонаты». Лаевский в чеховской «Дуэли», рассказывая о своем отношении к Надежде Федоровне, по сути, повторяет Позднышева из повести Толстого: «Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова… Он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу».
Характерный, по мнению Чехова, для женщин мгновенный переход от романтической любви к благоустройству семейного быта, видимо, раздражал самого писателя. Ананьев, главный герой его «Огней», рассказывает своим коллегам: «Женщины, когда любят, климатизируются и привыкают к людям быстро, как кошки. Побыла Кисочка у меня в номере часа полтора, а уже чувствовала себя в нем как дома, и распоряжалась моим добром, как своим собственным. Она укладывала в чемодан мои вещи, журила меня за то, что я не вешаю на гвоздь свое дорогое пальто, а бросаю его на стул, как тряпку, и проч. Я глядел на нее, слушал и чувствовал усталость и досаду».
Не меньшее раздражение вызывали у Чехова и женщины эмансипированные, любящие «без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией», да и в жизни делающие все не по велению чувств, а по чужому наущению, кому-нибудь все время подражая.
Что же касается любви «в настоящем», то Чехов, вполне вероятно, ее так и не узнал (даже в своих отношениях с Ликой Мизиновой). Описать же ее, однако, все-таки сумел – в своей замечательной «Даме с собачкой». Здесь не влюбленность, не страсть, которые довольно быстро уходят в прошлое, здесь все, что для Гурова и Анны Сергеевны было «важно, интересно, необходимо» и составляло «зерно их жизни». Им обоим хотелось быть искренними и нежными, они оба испытывали чувство глубокого сострадания друг к другу. Чехов смог, думаю, убедить читателя, что главное в любви – это чувство взаимного сопереживания. Но и эту, настоящую, казалось бы, любовь нельзя назвать счастливой – любящие должны все время «прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу». Нет, жизнь явно идет не по тем законам, что нужны людям.
Отсутствие общей идеи и, как считает Чехов, быстрая утомляемость от всякого рода невзгод, делают повседневную жизнь людей невыразимо пошлой. Приводить примеры чеховского описания пошлости окружающей жизни не имеет смысла – они есть почти во всех его больших и малых произведениях, включая рассказы периода «многописания». Разумеется, пошлость обыденной жизни вызывает у людей, тонко чувствующих, отвращение. Но, ненавидя пошлость, герои Чехова не противостоят ей, а лишь ощущают себя беспомощными и испытывают неизбывный страх перед жизнью. Дмитрий Петрович Силин, один из персонажей «Страха», жалуется приятелю: «Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни… Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя. Мне все страшно… Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться».
Этот страх превращает чеховских героев в «неврастеников, кисляев, отступников», в людей-козявок, которые пошлость «обыденщины» лишь преумножают. Ни протестовать, ни сопротивляться пошлой жизни они, как правило, не способны, зато постоянно страдают от угрызений совести. Как Иванов из одноименной пьесы: «День и ночь болит моя совесть, чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю…»
Большинство симптомов социальной болезни под названием декаданс описаны Чеховым, как мне кажется, очень точно. Хотя Антон Павлович и писал в дневнике, что равнодушие у хорошего человека – та же религия, но к страдающим упадком духа он равнодушен не был. В его произведениях ощущается глубокое писательское сочувствие едва ли не всем персонажам, а потому читателю порой кажется, что каждого из этих персонажей Чехов наделил своей правдой, или, по крайней мере, частицей правды.
Михаил Бахтин в «Поэтике Достоевского» писал о том, что множественность «неслиянных голосов и сознаний» является основной особенностью романов Федора Михайловича. На мой взгляд, Достоевский все же всегда старался навязать читателю свое, в высшей степени предвзятое мнение, а вот для творчества Чехова полифония действительно характерна. Достоевский был (точнее, очень хотел быть) человеком верующим, и все, в конце концов, стремился свести к общему знаменателю. Чехов же в Бога не верил, во всем (в том числе, в себе самом) сомневался, и эти свои сомнения щедро раздаривал своим героям. Потому и звучали их голоса искренне и неповторимо. Не стоит, однако, утверждать, что все чеховские герои по-своему правы. Поскольку Правды с большой буквы никто из них не знает, критерия истины нет, а значит нельзя исключить, что речь идет всего лишь о множестве маленьких неправд. Как часто говорят чеховские герои, да и сам писатель: «Ничего не разберешь на этом свете!»
Полагаю, что в неумении людей разобраться в сущности жизни как раз и заключается основная причина общественного заболевания, описанного Чеховым. И все остальные признаки болезни так или иначе с этой причиной связаны. У самых умных и благородных людей оказывается спутанным сознание. Это порождает массу бессмысленностей и неурядиц в их отношениях между собой и с другими людьми, что и делает жизнь человеческую безнадежной, бессмысленной, а потому пошлой. Так возникает порочный круг, разорвать который люди по сей день не в силах. Нигде в мире. Заметим, кстати: хотя заболевание описано на русском материале, основные его признаки выявлялись тогда (и выявляются сейчас) у всего европейского образованного класса. Не исключаю, что именно этим объясняется необычно большая популярность Чехова на Западе.
Очевидно: свяжи мы между собой все то, что обнаружил русский писатель, у нас получится очень мрачная картина. Чехову нужно было много мужества, чтобы отважиться такую картину написать. Сплошной был бы абсурд, эдакая «та-ра-ра-бумбия», если б не проблески надежды, которая у Чехова все-таки теплилась.
«Теперешняя культура, – писал он перед смертью, – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы, хотя в далеком будущем, человечество познало истину настоящего Бога, то есть не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре». Хорошо сказано, да только «десятки тысяч лет» – это же все равно, что бесконечность.
1968 год. «Красный май» в Париже
Многие, думаю, задавались вопросом: почему в одном и том же году в двух частях разделенной «железным занавесом» Европы возникло и самым активным образом проявило себя движение протеста против существующих там систем? Системы, вроде бы, совсем разные, к тому же противоборствующие. Но в одной из них (капиталистической) взбунтовалась, подняв красное знамя социализма, студенческая молодежь Франции, а из другой (социалистической) в это же время попыталось вырваться самое, казалось бы, благополучное государство мирового соцлагеря – Чехословакия. Что это – случайность или закономерность?