Очерки по психологии бессознательного (сборник)
Шрифт:
Поэтому мне кажется, что, помимо влияния женщины, существует и собственная женственность мужчины, позволяющая объяснить женственную природу душевного комплекса. Конечно же, речь не идет о какой-то лингвистической «случайности» вроде того, что «солнце» по-немецки женского рода, а на других языках – мужского. Напротив, у нас есть в пользу этого свидетельства искусства всех эпох и, кроме того, знаменитый вопрос: обладает ли женщина душой? Вероятно, большинство мужчин, хоть в какой-то степени психологически проницательных, знают, что имел в виду Райдер Хаггард, говоря о «She-who-must-be-obeyed» [140] , или способны распознать звучание струн при чтении раздела об Антинее в описании Бенуа [141] . Кроме того, они сразу же узнают тот тип женщины, который в наибольшей степени воплощает в себе эту таинственную движущую силу, о которой подобные мужчины имеют столь яркое предчувствие.
140
Она-которой-следует-подчиняться (англ.).
141
См.: Rider Haggard. She, 1887. Рус. пер. – Хаггард Г. Она. Харьков, 1993; Benoit. L’Atlantide. 1919.
То широкое
Как известно, нет никакого человеческого переживания, равно как и возможности переживания вообще, без присутствия соответствующей субъективной наклонности. Но в чем заключается эта субъективная наклонность? В своем крайнем выражении она состоит во врожденной психической структуре, позволяющей мужчине испытывать переживания подобного рода. Таким образом, все существо мужчины предполагает женщину – как телесно, так и духовно. Его система с самого начала настроена на женщину, точно так же как подготовлена к существованию в совершенно определенном мире, где есть вода, свет, воздух, соль, углеводы и т. д. Эта форма мира, в который он рожден, уже унаследована им в качестве виртуального образа. И таким образом родители, жена, дети, рождение и смерть врождены ему как виртуальные образы, как психические наклонности. Эти априорные категории по своей природе носят коллективный характер; сюда относятся образы родителей, жены и детей вообще, а вовсе не индивидуальные предопределения судьбы. Поэтому о таких образах следует думать как о лишенных конкретного содержания, а следовательно, бессознательных. Они приобретают свое содержание, влияние и фактическую осознанность лишь тогда, когда сталкиваются с эмпирическими фактами, затрагивающими и пробуждающими к жизни бессознательные наклонности. Они в каком-то смысле являются хранилищами опыта всех поколений предков, но не самим этим опытом. Так это, по крайней мере, видится нам при нашем нынешнем ограниченном знании. (Должен признаться, что еще не встречал неопровержимых доказательств наследования образов памяти, но нельзя исключить и того, что наряду с этими коллективными хранилищами, не содержащими в себе ничего индивидуально определенного, могут иметь место и индивидуально определенные факты наследования памяти.)
В бессознательном мужчины существует некий унаследованный коллективный образ женщины, с помощью которого он постигает женскую природу. Этот унаследованный образ есть третий важный источник фемининности души.
Нас интересует здесь не философское и, тем более, не религиозное понятие души (в чем уже успел убедиться читатель), а психологическое признание существования полусознательного психического комплекса, обладающего частичной автономностью функций. Ясно, что это связано с философским или религиозным понятием души настолько же, насколько психология – с философией и религией. Я не хотел бы вдаваться здесь в «междисциплинарный спор» и пытаться демонстрировать философу или теологу, чем является то, что он имеет в виду под «душой». Но я должен также ограничить обоих в праве предписывать психологу, что ему следует понимать под «душой». Личное бессмертие – качество, которым религиозное миропонимание наделяет душу, – для науки оказывается лишь психологическим признаком, уже включенным в саму идею автономии. Качество личного бессмертия, согласно первобытным представлениям, совершенно не присуще душе, равно как и само бессмертие. Однако, если оставить в стороне этот взгляд, совершенно недоступный науке, то непосредственное значение «бессмертия» заключается в психической деятельности, выходящей за границы сознания. Выражения «на том свете» или «в мире ином» с точки зрения психологии означают лишь «по ту сторону сознания». Ничего положительно другого здесь нет, поскольку высказывания о бессмертии всегда исходят только от живущего человека, который не может говорить «с того света».
Автономия душевного комплекса, естественно, поддерживает представление о невидимом, личном существе, которое, как представляется, живет в мире, весьма отличном от нашего. Соответственно, поскольку деятельность души воспринимается как бытие самостоятельного существа, не связанного с нашей бренной телесностью, легко может возникнуть впечатление, что это существо вообще ведет совершенно независимое существование – возможно, в мире невидимых вещей. Однако не вполне ясно, почему невидимость этого независимого существа должна одновременно сочетаться с его бессмертием. Качество бессмертия, пожалуй, может легко вытекать из другого допущения, о котором уже говорилось, – самого исторического аспекта души. Возможно, лучше других это изобразил Райдер Хаггард («Она»). Когда буддисты говорят, что на пути самосовершенствования через концентрацию у человека начинают пробуждаться воспоминания о прежних инкарнациях, то они соотносят себя, видимо, с той же самой психической реальностью, хотя с той разницей, что они приписывают исторический фактор не душе, а самости (Атман). Это находится в полном согласии с экстравертной установкой западного разума, согласно которой бессмертие – на чувственном уровне и в традиционном плане – приписывается душе, которую более или менее воспринимают иначе, чем Эго, и которая к тому же отличается от Эго своей фемининностью. Было бы вполне логично, если бы у нас благодаря углублению интровертной духовной культуры, до сих пор бывшей в небрежении, произошло изменение, приближающееся к восточной духовности, когда свойство бессмертия сместилось бы от двусмысленной фигуры души (anima) к самости. Ведь главным образом эта переоценка внешнего, материального объекта констеллирует внутри духовную и бессмертную фигуру (очевидно, в целях компенсации и саморегуляции). По сути, исторический фактор присущ не только архетипу женского начала, но и всем архетипам вообще, т. е. каждому наследственному единству, как духовному, так и физическому. Ведь наша жизнь во многом повторяет жизнь наших предков. Во всяком случае в наших чувствах нет ничего бренного, ибо те же самые физиологические и психологические процессы, которые были свойственны людям сотни тысяч лет назад, все еще действуют и постоянно по капле проникают в глубины наших сердец через интуицию «вечно длящейся» непрерывности жизни. Самость же как средоточие нашей жизненной системы выступает не только как хранилище и сумма всей прожитой жизни, но и является исходным пунктом, точкой отправления, своего рода плодородной почвой, из которой произрастает будущее. Подобное предощущение так же ясно дано и внутреннему чувству в качестве исторического аспекта. Из этих психологических предпосылок вполне закономерно вытекает и идея бессмертия.
В восточном мировосприятии понятие анимы в европейском представлении отсутствует, равно как там нет и понятия персоны. Это, конечно же, не случайно, ибо, как я уже обозначил, между персоной и анимой существует компенсаторное отношение.
Персона в динамическом смысле есть сложная система взаимоотношений между индивидуальным сознанием и обществом, достаточно удобный вид маски, рассчитанной на то, чтобы, с одной стороны, производить на других определенное впечатление, а с другой – скрывать истинную природу индивида. То, что последнее излишне, может утверждать лишь тот, кто до такой степени слился со своей персоной, что перестал узнавать самого себя, а то, что не нужно первое, может вообразить лишь тот, кто и понятия не имеет об истинной природе своего окружения. Общество
Создание коллективно приемлемой персоны подразумевает сильную уступку внешнему миру – зачастую подлинное самопожертвование, которое прямо-таки побуждает Эго к идентификации с персоной. Существуют люди, которые думают, будто являются теми, за кого они сами себя принимают. Однако «бездушие» подобной установки – лишь видимое, ибо бессознательное ни при каких обстоятельствах не воспринимает такого смещения центра тяжести. Рассматривая подобные случаи критически, мы обнаружим, что превосходство маски компенсируется «частной жизнью», протекающей за масочным «фасадом». Благочестивый Драммонд как-то посетовал на то, что «дурной нрав есть порок благочестивого». Естественно, тот, кто преуспел в этом компромиссе, расплачивается за это раздражительностью. Бисмарк страдал припадками истеричного плача, Вагнер одно время был увлечен перепиской по поводу шелковых поясов для домашних халатов, Ницше писал письма своей «дорогой ламе», Гете вел беседы с Эккерманом и т. д. Но есть вещи более тонкие, чем общеизвестные сведения об известных людях. Я однажды свел знакомство с одним весьма почтенным человеком, его легко можно было назвать святым. Я три дня ходил вокруг него и никак не мог обнаружить в нем хотя бы некоторые слабости, присущие смертным. Мое чувство неполноценности угрожающе возросло, и я уже начал было всерьез подумывать о том, чтобы стать лучше. Но на четвертый день ко мне на консультацию пришла его жена… Ничего подобного в моей практике прежде не было. Из этого я извлек урок: любой мужчина, который сливается со своей персоной, все свои расстройства может перекладывать на свою жену, даже не уведомляя ее об этом, причем она может расплатиться за свое самопожертвование тяжелым неврозом.
Эта идентификация с социальной ролью – весьма распространенный источник неврозов. Человек не может безнаказанно отделаться от самого себя в пользу искусственной личности. Одна только попытка этого обыкновенно приводит к бессознательным реакциям в виде плохого настроения, к возникновению аффектов, фобий, навязчивых представлений, слабости, пороков и т. д. Социально «сильный мужчина» в своей «частной жизни» – чаще всего дитя, когда дело касается состояния его собственных чувств; его публичная дисциплинированность (которой он так настойчиво требует от других) предстает весьма жалкой в частной жизни. Его «любовь к своей профессии» обращается дома в меланхолию; «безупречная» публичная мораль выглядит поразительно странной по другую сторону маски – мы уже упоминаем не дела, а говорим только о фантазиях; впрочем, жены таких мужей могли бы кое-что сообщить об этом. Что же касается его самозабвенного альтруизма, то об этом лучше всего могли бы рассказать его дети.
В той мере, в какой мир призывает индивида к идентификации с маской, индивид подвержен влияниям изнутри. «Высокое покоится на низком», – говорит Лао Цзы. Изнутри торят свои пути противоположные силы, выходит даже так, как будто бессознательное подавляет Эго с той же самой силой, с какой Эго вовлекается в персону. Отсутствие внешнего сопротивления в отношении к притягательной силе персоны означает аналогичную слабость внутри – по отношению к влияниям бессознательного. Внешне разыгрывается эффектная и сильная роль, в то время как внутри развивается женообразная слабость по отношению ко всем влияниям бессознательного. Настроение и расположение духа, боязливость, даже вялая сексуальность (кульминирующаяся в импотенции) постепенно берут верх.
Персона, идеальный образ мужчины, внутренне скомпенсирована фемининной слабостью, и если внешне индивид играет роль сильного мужчины, то внутренне он является фемининным, т. е. анимой, так как это та самая анима, которая противостоит персоне [142] . Но поскольку внутренний мир темен и непрогляден для экстравертного сознания и поскольку человек меньше всего способен думать о своих слабостях, когда он идентичен с персоной, то и противоположность персоны, анима, целиком остается во мраке и поэтому тотчас же проецируется, благодаря чему герой оказывается под каблуком жены. Если прирост власти анимы значителен, то жена плохо переносит мужа. Она становится неполноценной и тем самым наделяет мужа желанным доказательством того, что не он, герой, неполноценен в «частной жизни», а его жена. В свою очередь у жены есть утешающая многих иллюзия, что она вышла замуж по меньшей мере за героя, притом она может не думать о своей собственной никчемности. Эту маленькую игру иллюзий часто принимают за целостное «содержание жизни».
142
По поводу определения этого понятия см.: Юнг К. Г Психологические типы. СПб., 1995. Часть XI. § 702–710.
Точно так же как для достижения индивидуации, самореализации, человеку необходимо уметь различать, чем он кажется себе и другим, так же для той же самой цели человек должен отдавать себе отчет в том, что он находится в невидимой системе отношений к бессознательному, в частности к аниме, чтобы уметь отличать себя от нее. Невозможно, конечно, отличить себя от чего-либо бессознательного. В случае персоны, естественно, легко объяснить человеку, что он и его служба – две разные вещи. Зато от анимы можно отличить себя лишь с трудом и, наряду с прочим, именно потому, что она невидима. Ведь у человека прежде всего существует предрассудок, будто все исходящее изнутри следует из самых истинных глубин его бытия. «Сильный мужчина», может быть, согласится с нами, что в своей «частной жизни» он особенно недисциплинирован, но это именно его слабость, с которой он в определенной мере объявляет себя солидарным. Нынче эта тенденция стала культурным наследием, которым не следует пренебрегать, так как когда человек признает, что его идеальная персона ответственна за совсем не идеальную аниму, то его идеалы будут поколеблены, мир сделается неопределенным, двусмысленным даже в его собственных глазах. Им овладеет сомнение в чистоте добрых дел, хуже того, сомнение в собственных добрых намерениях. Если поразмыслить о том, с какими мощными историческими предпосылками связана наша сокровеннейшая идея добрых намерений, то станет ясно, что в свете сегодняшних представлений о мире гораздо приятнее упрекнуть себя лишний раз в личной слабости, чем ниспровергать идеалы.