Очерки по русской семантике

Пеньковский Александр Борисович

Другая ситуация отличается тем, что однословное имя животного – для выражения шутливого или серьезного обращения, уважения, иронии и т. п. – включается в двухкомпонентную модель «имя + отчество». При этом возникнет задача выбора патронимического компонента, получающая у открытого множества именующих одно и то же решение – в виде именования, построенного по таутонимическому типу: «Ваське моему большая честь: на днях я прозвал его Василием Васильевичем Кацеусом…» (В. К. Кюхельбекер – Н. Г. Глинке, 19 октября 1834); «Кланяюсь Вашему дому с чадами, домочадцами, кончая Апелем и Рогулькой» (А. П. Чехов – Н. А. Лейкину, 3 февраля 1886) и «Прощайте и будьте здоровы. Апель Апеличу наше нижайше» (А. П. Чехов – Н. А. Лейкину. 30 июля 1886). Таким же образом собачка Мосявка шутливо-уважительно именуется Мосявой Мосявовной (В. А. Гиляровский. Москва газетная), а медведь Фомка – Фомой Фомичом (Е. Прокофьева. Фомка). Примеры такого рода могут быть неограниченно умножены. [188]

188

Следует

заметить, что фольклорная традиция, определяющая национальную форму таких шутливо-уважительных именований, опирается на вполне серьезный и не ограниченный национальными рамками обычай называть представителей сменяющих друг друга поколений домашних животных одним и тем же именем, что служит выражением и опорой пережиточно сохраняющихся элементов мифологического восприятия мира животных и природы в целом (с представлениями о цикличности времени, тождестве особей в бесконечном генеалогическом ряду и т. п.). Ср.: «Я, Сапсан Тридцать Шестой – большой и сильный пес редкой породы…» (А. Куприн. Сапсан); «Мальчику – будущему естествоиспытателю Карлу Фришу – подарили попугая. Его назвали Чаш. Много лет спустя уже у сына Карла – Отто – все попугаи получали это, ставшее традиционным, имя» (И. Халифман. Восхождение вглубь); «Старая, с совершенно седым лицом… борзая Милка, дочь первой Милки, лежала на кресле подле него…» (Л. Н. Толстой. Война и мир, 4, Эпилог, XIII);«– Ой, да на селе у нас часто собакам людские имена дают… Это у меня уже третий, и все Франеки» (И. Сабило. Показательный бой, 3); «Вам посылают поклон господин Томас и г Томас, четырехмесячный его сынок….» (Екатерина II – В. Гримму, 3 декабря 1774 г.; в письме от 29 апр. 1775 г. – Том Томсон). Ср. редкий в русском материале тип таутонима модели «имя + фамилия»: «– Долбанет цыпленок разок клювом – и нет тебя. Э-эх ты, Муравей Муравейкин» (В. Бочарников. Муравей из Егоршинской сечи).

Имеется, однако, и реально используется и другая возможность – образование окказионального двухкомпонентного персонифицирующего именования присоединением к имени патронимического компонента Иванович (Ивановна): «…почтеннейшему Апель Иванычу нижайший поклон» (А. С. Суворин – Н. А. Лейкину, 22 июня 1886). Образуемые окказиональными вариантами типа Апель Апелич-Апель Иваныч пары шутливых разговорно-бытовых персонификаций являются точными соответствиями фольклорных пар типа Котофей Котофеевич – Котофей Иванович (ср. параллельное использование обоих вариантов в одном тексте [ПСП 1979: 157–158]), Михаил Михайлович – Михаил Иванович (о медведе), [189] Воспа Восповна – Воспа Ивановна и др. под. [190]

189

Ср. отражение членов этой пары в литературе (в образах «медвежеватых» носителей этих именований) и перенос их в жизнь. Ср. указ Св. Синода от 13 июля 1756 г. «о сыску Московского уезда села Богородского поповича, разбойного есаула Михаила Михайлова, прозванием Медведя» (Русский Архив. 1869. № 5. С. 1087).

190

Ср. аналогичное варьирование оценочно-характеризующих таутонимов (см. [Пеньковский1976: 87]).

Вторые члены таких пар вводят нас в обширный круг фольклорных персонификаций природных объектов (Дунай Иванович ж Дон Иванович), стихийных сил природы (Гром Иванович и Мороз Иванович), домашних и диких животных (Хавронья Ивановна и Лисавета Ивановна), болезней и целебных средств (Воспа Ивановна и роса Соломония Ивановна), защитников и покровителей (Петр Иванович – св. Петр и день св. Петра) и мн. др. (см. подробнее [Пеньковский 1976: 86–89], а также в наст. изд. с. 319–320). В своей изначальной совокупности такие именования пунктирно очерчивают границы «своего» мира в составе русского фольклорного универсума, противопоставляясь гетеронимическим именованиям иных типов, называющим «своих» героев (ср.: Иван Водович, Иван Быкович, Иван Царевич, Белая Лебедь Захарьевна, Марья Краса и мн. др. под.), и таутонимическим именованиям как ономастическим знакам «чужого» мира.

Неся все функции, свойственные второму компоненту персонифицирующих именований модели «имя + отчество» (см. выше, и [Пеньковский 1976: 88], а также в наст. изд. с. 320), патронимы Иванович, Ивановна в составе именований рассматриваемой группы оказываются еще и символическими этнонимизирующими знаками – знаками принадлежности объекта культурному миру русского этноса. Использование их в этой функции должно быть признано одной из важнейших русских культурно-ономастических норм. У истоков ее находятся именования типа Дунай Иванович (ср. [Мачинский 1981]). Одно из последних ее порождений – именование Мамонт Иванович (для чучела мамонта, экспонированного СССР на международной выставке «Экспо-73» в Японии).

Замещение второго компонента таких именований другими патронимическими образованиями единично и всегда обусловлено теми или иными специальными связями между стоящими за ними образами (в мифе), реалиями (в обряде и/или в жизни) и словами (в языке и тексте). Ср., например, имя Горыни/ы/ч в исторически вторичных персонификациях таких связанных с горами рек, как Яик Горыныч и Терек Горыныч в песнях яицких (см.: [Витевский 1879: 299; Коротин 1981: 32]: ср. здесь же вторичное Добрыня Горынович [Коротин 1981: 34]) и гребенских [Мендельсон 1914: 194; Андроников 1968: 399] казаков. Таким же образом имя Васильевич в смоленском закликании мороза в Васильев вечер под Новый год (ср.: «Мороз, Мороз Васильевич, ходи кутьи есть!» [Добровольский 1903: 69]) обусловлено связью с именем св. Василия Кесарейского, память которого отмечалась 1 января (ст. ст.), [191] а Власьевна в составе серьезно или шутливо почтительных именований коров [РФВ 1965: 208; Соколова 1979: 163] – связью с именем

покровителя рогатого скота св. Власия (ср. в олонецком заговоре перед выгоном скотины: «коровье стадо Власьегорода» [Иванов, Топоров 1974: 58]. Нередкое в русских сказках именование медведя Михаилом Потапычем анаграмматически связано с его фамильным прозвищем – Топтыгин (ср. в «Сказании о Ерше»: «притон Потап, почал ерша топтать» [Адрианова-Перетц 1977: 15] [192] ), подобно тому, как народное именование сохи – Соха Андреевна – объясняется, по догадке В. И. Чернышева, связью с именем а/о/ндрец (одрец) ‘телега, на которой перевозят соху в поле’ (при дополнительной связи соха – Соха, диал. уменын. к Софья, – [Чернышев 1948: 15–17]), а вариантное именование оспы Воспа Осиповна [Черепанова 1983: 43] – основанной на фонетической аттракции связью оспа – Осип. [193] Ср. также кулебяка мисаиловна («– У меня водочка из Киева пешком пришла, а повар в Париже бывал. Такого фенезерфу подаст, такую кулебяку мисаиловну сочинит, что только пальчики оближешь…» – Ф. М. Достоевский. Село Степанчиково. I, II), где обыграна фонетическая близость слов мясо – Мисаил.

191

Обязательный по ритуалу этого праздника («жирная кутья», или «щедруха») поросенок, другие свиные блюда и печенье в форме свинки объясняют иные – «свиные» – приложения этого имени. Ср. Вася, Васька, Василий Иванович как традиционные имена поросенка, подзывные васъ-васъ-васъ! васюк «свиной желудок, начиняемый кашей» и др.

192

Ср. обнажение этого приема у Чехова: «[Анфиса] Из земской управы, от Протопопова Михаила Иваныча… Пирог. [Маша] Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча или Иваныча….» (Три сестры, д. 1).

193

Ср. открытое провозглашение анаграмматического принципа именования в загадках: «Что же носит куроптево имя? – Крупник. – Что тако: у нас в избушке палагеино имя? – Полати. – Что же носит вороново имя? – Воронец в избе» [Ефименко 1879: 242]. Ср. в связи с этим народное именование самки тетерева – Терентьевна (Е. Пермитин. Поэма о лесах, III).

Одновременно этот последний случай представляет широко используемый прием образования персонифицирующих именований из определительных словосочетаний различных типов. Ср. былин. Бурушка Косматый – > Бурушка Косматьевич [Гильфердинг 1951: II, 616]; арханг. Лампияда Керосиновна <- керосиновая лампа (Б. Шергин. Гандвик – студеное море); литературные Тайга-свет-Енисеевна (Е. Городецкий. Кто бывал в экспедиции…), Океан Ледовитыч (Л. Шинкарев. «Микешкин» идет в Арктику) и мн. др. под.

Так создаются персонификации гетеронимического типа, состав которых пополняется также за счет специального преобразования таутонимических именований. Эти последние, представляя фигуру усилительного повтора, обладают общей для всех ее видов трансформацией, заключающейся в замене одного из членов в синонимическом ряду, в лексико-семантическом поле или в поле паронимической аттракции. Ср. давным-давно, белым-бела и «Далеко давним, годов за двести…» (В. Маяковский. Владимир Ильич Ленин); «Черным-темна его душа» (В. Кун. «Вот друга мне дала судьба…», 1968).

Таким же образом Курихан Куриханыч (он же – Петухан Петуханыч) становится Петуханом Куриханычем [Смирнов 1917: 277], а Мороз (он же Мороз Васильевич и Мороз Иванович) ока-зывается Морозом Снеговичем (ср.: «Не удивляйтесь этим кривым строкам: сердце пишет прямо, а Мороз-Снегович берет свое…» – В. И. Даль. Письма к друзьям из похода в Хиву, 25 ноября 1839). Ср. также: Волк Злодеич (в названии книги Е. Венского, М.; Л., 1925), Камень Кремневич (в названии книги А. Ф. Погосского. СПб., 1876), Мур Котович (в названии книги А. Можаровского. Вольск, 1899) и др.

От Батыги Батыговича русской былины до Гумберта Гумберта в романе В. В. Набокова «Лолита» и Иванов Ивановичей, Романов Романовичей и Султанов Султановичей советской начальственной верхушки, от Лисаветы Патрикеевны русской сказки до Бюрократии Волокитьевны в романе В. Белова «Кануны», от мифологического Дуная Ивановича до оценочно-характеризующего Шута Иваныча разговорной речи, от Петухана Курихановича сатирической сказки до Тигрия Львовича (Лютова) в комедии А. Н. Островского – вот путь, пройденный русскими персонификациями модели «имя + отчество». Рожденные в фольклорной речи на позднем этапе мифологического мышления, прошедшие школу народной смеховой культуры, они, обнаружив универсальность формы при почти неограниченной широте содержательных возможностей, оказались необходимыми всем типам речи, кроме официально-деловых и научных стилей. Им оказалось доступным все: сакральное и профанное, высокое и низкое, серьезное и смешное. Смешное в конце концов и стало основным их содержанием во всех его жанрах и во всех его видах – от мягкой улыбки до раблезианского площадного хохота.

Учитывая, что украинский фольклор этого средства вообще не знает, а в белорусском оно используется крайне ограниченно и, по-видимому, обязано русскому влиянию, можно думать, что мы имеем здесь дело с региональной особенностью в рамках восточнославянской языковой общности, которая, несмотря на частный ее характер, может оказаться весьма существенной для решения целого ряда значительно более общих филологических и историко-культурных проблем.

Литература

Адрианова-Перетц 1977 – Адрианова-Перетц В. П. Русская демокра-тическая сатира XVII в. М., 1977.