Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

Тот же Токутоми выступает иногда и по иной, особой линии японской литературы, в области литературы, кото­рая по своему значению может быть названа, пожалуй, лучше всего обличительной. Им написан, например, коро­тенький рассказ — «200 иен», передающий тоже реальный человеческий документ, исповедь некоего человека, не­ожиданно явившегося в домик автора в деревне и спро­сившего его, что ому делать, чтобы внести мир в свою душу, и при этом рассказавшего свою незамысловатую историю. Он бедняк, но у него есть жена, которую он лю­бит. В поисках службы они забрели однажды в Маньчжу­рию, в Дайрен. Здесь оба поступили на службу к одному директору крупного предприятия. Он — каким-то служа­щим, она — горничной. И случилось, что он застал своего директора вместе со своей женой. Директор вынул тогда двести иен, протянул их ему и сказал: «Убирайся на все четыре стороны!» И он взял эти двести иен и ничего не сказал из того, что

хотел. С тех пор они как будто мирно живут с женой, открыв на эти деньги маленькую лавочку. Но нет мира на душе этого человека, и в поисках ответа на вопрос, что же ему делать, он и пришел к Токутоми. Обличение, может, здесь в отчетливой форме и не дается, но оно скрывается за каждым словом этого коротенького повествования.

Нужно сказать, что обличительные тенденции в боль­шинстве случаев преподаются авторами именно в такой скрытой форме. Причина ли этому цензурные условия, или здесь играет роль художественный вкус самих писа­телей, избегающих откровенных агиток и зазвонистых фраз,— сказать трудно, только в огромном большинстве подобных произведений наблюдается чрезвычайно кор­ректный, чисто литературный тон. Даже такое обличительное по своему содержанию произведение, как роман вышеупомянутого Хосои «Фабрика», и тот не нарушает общего правила. Автор довольствуется только тем, что умело подает подобранный им материал, причем этот ма­териал и его подбор настолько сами по себе выразительны, что не требуют никаких агитационных отсебятин. Этот простой рабочий-текстильщик, писатель-самоучка, пламенный печальник о судьбе своего класса, ненавидящий капиталистический режим так, как только может ненави­деть подлинный пролетарий, остается тем не менее уди­вительно корректным и объективным.

Роман «Кодзи», как и описапное выше первое произведение Хосои «Печальная история работницы», так­же посвящается жизни японских текстильных рабочих. Объясняется это главным образом тем, что эта область ближе всего знакома самому автору, но отчасти и тем, что условия труда на текстильных предприятиях, действитель­но, как нельзя лучше рисуют картину капиталистической эксплуатации. Работницы получают за свой труд гроши; они принуждены жить в общежитиях при фабриках, то есть отдавать большую часть заработка тому же капита­листу в качестве платы за содержание; их жизнь в этих общежитиях обставлена самыми строжайшими правилами внутреннего распорядка, регулирующими всякий их шаг; работницы с трудом отпускаются от станка даже в случаях сильного недомогания, а попадая в фабричную больницу, не получают пи надлежащего ухода, ни лечения; и если они умрут, с их телом обращаются, как с трупом живот­ного. С другой стороны, вне фабрики работницы всячески улавливаются специальными вербовщиками, получающи­ми от предприятия плату с головы и поэтому ожесточенно конкурирующими друг с другом и в погоне за работница­ми не брезгующими никакими средствами: обманом, угро­зой, обольщением, прямым насилием. На случай возмож­ных волнений среди рабочих предприниматели держат специальных молодцов, большей частью выходцев из той же рабочей среды, которые то выступают в качестве штрейкбрехеров, то в роли непосредственных усмирите­лей, нещадно избивающих строптивых. Все это — горькая действительность, настолько выразительная, что одно ее протокольное изложение говорит лучше всяких громо­гласных фраз.

Точно такой, пожалуй, еще более одержанный харак­тер носит один интереснейший, вышедший совсем недав­но роман, посвященный быту японского крестьянства,— «Смерть Кихэя» Наканиси. Это произведение, не­сомненно, относящееся к отделу «литературы земли», рисует картину постепенного распада одного крестьянско­го хозяйства, исчезновение одной бедной крестьянской семьи.

Старик Кихэй весь свой век трудится над своим клоч­ком рисового поля. Его один сын в солдатах, другой еще подросток. Жена и взрослая дочь также работают без отдыха. Ко всему этому присоединяется то, что он эту землю арендует, а условия труда и арендная плата тако­вы, что он вечно остается перед хозяином в долгу. Чтобы выпутаться из положения, ему приходится прибегнуть к частому в Японии средству — продать дочь в публичный дом. Но и это не помогает: комиссионер по продаже доче­ри нещадно его надувает, и полученная сумма так мала, что бесследно растворяется в общей сумме долга. За пер­вым несчастьем идет второе: у него отнимают и участок земли. Тем временем происходит русско-японская война, и его старший сып погибает в сражении. В конце концов старый Кихэй, все время крепившийся и боровшийся со своей судьбою, бросается в пруд; его младший сын бежит из деревни в город на фабрику; что становится с его ста­рухой женой, предлагается читателю самому догадаться по аналогии с выведенными образцами деревенских ни­щих. Дружной крестьянской семьи нет, хозяйство разру­шено; кулак торжествует.

Такова эта простая история, одна из многих среди японского крестьянства, рассказанная самыми простыми словами. Автор выдерживает до конца свой чисто эпиче­ский тон, тон объективного повествователя и тем сильнее действует на читателя той внутренней искренностью и правдивостью, которая чувствуется в каждой приведенной им ситуации.

Крестьянская литература в Японии иногда звучит не только вскрытием картины тяжелого положения японско­го крестьянства. Она не всегда рисует только такие типы крестьян — покорно подчиняющихся своей судьбе как неминуемой. Есть и другие мотивы в этой литературе. Чтобы дать о них понятие, закончу этот очерк одной только цитатой — одним абзацем из поэмы не раз уже упомя­нутого Токутоми — «Земледелец».

«Нет существа более робкого, чем земледелец. Нет суще­ства более несопротивляющегося, чем земледелец. Перед силою он не поднимает головы. Но его преклонение перед силой и властью есть в действительности отделение ее от себя. Свою подать... он стонет, но платит; при наборе в армию... он плачет, но выставляет. Коль скоро то приказ власти, обычно он льет слезы, но молча его принимает. Однако, если он так поступает, это не значит, что он в действительности подчиняется этой власти. Он следует велениям правительства так же, как отдает деньги граби­телю.

Земледелец покорен. Но он покорен так же, как покорна земля. Земля кажется лишенной каких бы то ни было ощущений. Когда видят весь облик земледельца, та­кой же равнодушный, как и земля, полагают, что его можно беспредельно топтать ногами. Но не следует забы­вать, что на этой, кажущейся такой бесчувственной, земле бывают страшные обвалы, ужасные землетрясения; в глубинах ее сердца пылает огонь, кипит вода, струится прохладный источник жизни, сверкают мощные при горе­нии черные бриллианты — каменный уголь, сокрыты дра­гоценные камни. Копье из бамбука и знамя из рогожки с давних времен являются последним средством земледель­ца... Гнев земледельца терпит до самого конца. Но, однаж­ды вспыхнув, вырвавшись наружу, он сотрясает все осно­вы. Что может устоять на широкой земле, когда она сотрясается?»

1926

РОМАН Т. ТАКАКУРА «ВОДЫ ХАКОНЭ»

И ВОПРОСЫ ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Советский читатель, следящий за переводами зарубеж­ной литературы, появляющимися у нас, уже мог встре­титься с именем современного японского писателя Такакура. В начале 1953 года был напечатан перевод его рассказа «Песенка свиньи» ^[1]. В конце 1954 года появился перевод другого произведения Такакура — романа «Воды Хакбнэ» ^[2].

Такакура принадлежит к старшему поколению япон­ских писателей. В прошлом у него около трех десятков лет литературной и публицистической работы и почти столько же лет общественной деятельности в первых рядах борцов за права, достоинство и лучшее будущее трудящихся своей страны. Три тюремных заключения, перенесенные писателем, были ответом японской реакции на эту деятельность. Военный разгром и политический крах японского империализма в 1945 году открыл писате­лю двери тюрьмы, и он снова мог вернуться к работе. Правда, в 1948 году Такакура снова оказался в тюрьме, но пенадолго. Как ценят общественную деятельность писа­теля трудящиеся его родины, показывает факт избрания в 1950 году его, кандидата от Коммунистической партии Японии, в палату советников, верхнюю палату парламен­та послевоенной Японии. Правительство, продолжавшее преследование демократических деятелей и групп, доби­лось, однако, тогда лишения депутатов-коммунистов их парламентских мандатов. Такакура потерял возможность говорить с парламентской трибуны, но продолжал свою деятельность как передовой публицист и писатель-худож­ник. Роман «Воды Хаконэ», появившийся в Японии в 1951 году,— яркое свидетельство этой его работы.

У нас есть все основания для того, чтобы обратить внимание советского читателя на это последнее по време­ни крупное произведение Такакура. Опо иптересно для нас многими своими сторонами.

Материал для романа взят из прошлого Японии: собы­тия романа развиваются в 07—70-х годах XVII века. В основу фабулы положен исторический факт: проведе­ние подземного канала сквозь гору, отделяющую воды горного озера от жаждущих влаги рисовых полей на равнине за этой горой. Озеро это — Асиноко, расположен­ное в горах Хаконэ, па границе между Канто п Кансай, восточной н западной половинами острова Хонсю. Равни­на, поля которой орошаются водой озера, спадающей по этому подземному водостоку,— часть префектуры Сидзу­ока, расположенной к западу от гор Хаконэ.