Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

В древние времена жила одна молодая девушка. Про­зывали ее Вишенкой. В это же время жили двое юношей, и оба они сватали эту девушку. Готовы были жизнью своею пожертвовать — так добивались они ее друг перед другом; готовы были на смерть пойти — так спорили они друг с другом. И девушка из-за этого очень горевала.

Не слыхивали еще ни разу со старых времен, чтобы одна девушка шла замуж за двоих. Сердца же юношей умиротворить трудно. Ничего не остается, как умереть, и тогда их спор навсегда прекратится! Сказав так, она по­шла в лес, повесилась на дереве и умерла. Оба юноши пе­чалились нестерпимо. И каждый из них, раскрывая все свое сердце, сложил по песне.

Первый:

«Прядет весна, украшу

Я волосы себе цветком вишневым!» —

Думал

я, и вот

Цветок осыпался, нет более

Вишни здесь со мной...

Второй:

«Лишь только расцветает

Вишни цвет, что имя дал

Моей подруге милой,--

Будет вечная весна,

Вечная любовь у нас»,— я думал...

Таков этот простенький сюжет.

Он был любимым еще в старой Японии: уже в X веке мы находим целый рассказ, основанный на этом материа­ле, впрочем, уже несколько более развитый, так сказать, с концом: юноши, сложив стихотворения, кончают с собой, следуя за нею в тот мир. Современный автор Курата строит на его основе целую двухактную пьесу, где все действие отвлекается от времени и места, дастся в неопределенной исторической и бытовой обстановке, так что получается произведение чисто символическое, проникнутое очень тонким и своеобразным мистицизмом. Из всего предания выделено именно самое зерно — любовь двух к одной при равной склонности ее к обоим, и именно оно взято в плане вечного, «общечеловеческого», подано в символической оболочке.

Очевидно, такая концепция достаточно актуальна для современной Японии, если за ото же предание берется крупнейший прозаик наших дней Кикути Кан. Он посту­пает иначе: он вводит такую концепцию в конкретную обстановку японской современности, делает Вишенку ба­рышней из богатой буржуазной семьи, двух юношей — одного судебным следователем, другого — промышленным деятелем. Осложняет сюжет введением дополнительного мотива — случайной склонности ее к одному из героев, приводящей к их браку, и строит все дальнейшее изложе­ние на последующем конфликте между любовью восторже­ствовавшей и любовью отвергнутой.

Любопытно отметить, что Кикути следует второй вер­сии этого сюжета, то есть с трагическим для обоих мужчин концом, только в соответствии с менее романтическими правами и условиями современности делает этот конец по иному обоснованию. Интересно также своеобразие компо­зиционного приема автора: первая глава романа переносит читателя в древние времена, рисует обстановку и переска­зывает современным языком и с широко развитым сюже­том, мотивированной психологической характеристикой всю эту старую легенду о Вишенке. И когда вся эта пе­чальная повесть рассказана, Кикути говорит: «Все это слу­чилось когда-то; все это случалось и после; случается и теперь. И я хочу показать, как это случается теперь».

Нужно попутно сказать, что этот роман Кикути на­столько понравился японскому читателю, что был немед­ленно обработан для кино. Фильм «Птица милосердия» не сходил с японских экранов в течение всей минувшей осе­ни. Я его видел и должен сказать, что достаточно сенти­ментальный и примитивный роман Кикути с экрана про­звучал такой убедительной мелодрамой, что восторги мас­сового японского зрителя были совершенно понятны.

Такой показ старины в аспекте «вечного, общечелове­ческого» большей частью в явно идеалистическом пиане у некоторых авторов заменяется показом определенно паро­дическим, иногда достигающим степени самой ядовитой иронии.

Пример такой иронической пародии, да еще в самой безудержной, граничащей с озорством форме, дает Аку- тагава в одном из своих исторических рассказов. Здесь та­кому пародированию подвергается наиболее блестящая по культуре, окруженная долгим историческим преклонением полоса жизни японского парода, так называемый Хэйан- ский период (IX—XII вв.), век аристократической циви­лизации, японский галантный век; век утонченных кава­леров и изящных дам. Акутагава воспроизводит обстановку одного из произведений той эпохи — «Исэ-моногатари», где некий кавалер невероятно влюблен в одну из таких дам. К его прискорбию, в силу различных обстоятельств, его любовь не может завершиться успешным концом, п ка­валеру ничего не остается делать, как постараться всеми силами эту любовь из своего сердца вырвать. Он действует и так и этак, но ничего не получается, любовь по-прежнему пылает в его душе. Тогда он решается на героическое и уже, несомненно, действенное средство: он решается пробраться тайком в дом к своей даме рано утром, увидеть ее в таком виде, который для тогдашних утонченных сер­дец был совершенно непереносим и мог разом убить какую угодно пылкую любовь. Акутагава доводит своего героя до самых дверей в спальню его дамы. И тут заставляет его столкнуться с выходящей оттуда служанкой, выносящей... сосуд, нужный в спальне по ночам. Кавалер в восторге: ои напал на такое свидетельство о его даме, которое должно сразу же начисто изгнать ее облик из его сердца. Вне себя он вырывает из рук ошеломленной служанки роковой со­суд, закрытый, как полагается, крышкой, и бегом бросает­ся домой. Едва придя к себе, он, чтобы окончательно и бес­поворотно убить в себе всякую мысль о даме, решается даже... этот сосуд открыть. Открывает крышку и видит, что полагается видеть: желтоватую жидкость с плаваю­щим среди нее коричневым предметом... Он хочет добить свою любовь до самого конца и решается па самое герои­ческое: хочет ощутить запах... Нагибается и вдруг чувст­вует: из сосуда подымается какое-то тонкое благоухание: там в ароматическом масле плавал кусок душистой индийской смолы. И вышло, что, вместо изничтожения, любовь вспыхнула снова с неудержимой силой. Бедный кавалер!

Такое пародическое интерпретирование старой, окру­женной всеобщим эстетическим восхищением литератур­ной и, конечно, для той эпохи бытовой ситуации, такой удар по историческому гурманству может быть направлен одновременно как на сам материал, так и на форму, что, с литературно-исторической точки зрения, пожалуй, пред­ставляется еще более интересным. Причем очень характер­но, что здесь такому ироническому пародированию подвер­гается иногда самый священный для японского эстета- искусствоведа, признанный всеми самым прекрасным и высоким — известный японский театр Но.

Этот театральный жанр, возникший в XIV веке, рас­цветший в XV веке и с тех пор бережно культивируемый гипертрофированными, в культурном смысле, слоями япон­ского общества, сначала, в феодальную эпоху,— высшим кругом феодального дворянства, теперь, в эпоху буржуазии и капитализма, стал цениться сохранившими прежние тра­диции потомками прежних знатных самураев, а за ними буржуазными рантье, эстетами из интеллигенции, гурма­нами словесного, пластического и музыкального искусства, словом, самыми утонченными для Японии знатоками и це­нителями искусства для «избранных».

Театр Но объединяет собой сложный комплекс различ­ных элементов: художественное слово, движение и музы­ку. Все произнесение текста — декламационное или в виде пения — сопровождается определенными движениями, пе­реходящими временами в танец.

Жанр этот возник в ту эпоху, когда буддизм пользо­вался особым значением в тогдашней культуре. Буддий­ские догматы широко распространялись, а их проповедни­ки монахи проникали в самые высокие слои феодального общества, занимали здесь почетные места и в качестве чрезвычайно образованных для своего времени людей играли большую роль в культурной жизни. Не мудрено, что и Но оказался под сильнейшим их влиянием.

Это влияние сказалось прежде всего на тематике пьес. Пьесы проникнуты буддийским настроением, буддийские положения фигурируют чуть ли не в каждой строчке. Буд­дийский монах — один из самых обычных персонажей. Одна из самых распространенных для этих пьес схема со­держания такова: на место какого-нибудь древнего сраже­ния приходит странствующий монах. Он начинает вспоми­нать героя, особо прославившегося тогда и павшего на этом поле. Такие его мысли обуславливают появление из того мира духа этого героя, который рассказывает ему о своих подвигах и героической смерти, о своем нерадостном су­ществовании за гробом и просит монаха помолиться за его душу, сделать то, что до сих пор не сделано: отслужить на месте его гибели панихиду. Тот с охотой исполняет его просьбу, и, искупленный молитвой, грешный герой с бла­годарностью и надеждой скрывается из глаз.