Очевидец Нюрнберга. 1945-1946. Воспоминания переводчика американского обвинения
Шрифт:
Несколько десятков лет спустя я нашел копию письма, которое отослал им в Швецию. Там были такие слова: «Не уезжайте из нейтральной страны. По-моему, через несколько недель мы вступим в войну. Если вы приедете в Англию, мы все тут застрянем. Если вы останетесь в нейтральной Швеции, то у вас будет шанс получить визу и поехать в Америку на шведском корабле, а мы с Хельмутом приедем к вам потом. Оставайтесь на месте, пока не сможете поехать в Америку».
Через три дня после того, как я написал это письмо, 3 сентября 1939 года, Британия вступила в войну с Германией. В то воскресное утро мы смотрели, как британские самолеты эскадрилья за эскадрильей низко летели над Кентом во Францию. Нам выдали противогазы и даже несколько касок для уполномоченных по гражданской обороне. Меня назначили таким уполномоченным. У меня чесались руки сделать что-нибудь, чтобы помочь Англии в войне, я предложил построить бомбоубежище. Этот план
Война коснулась нас сразу же. Несколько одноклассников так и не вернулось после того, как уехали к родителям в места, занятые нацистами, и только Бог знает, что с ними сталось. Среди пропавших был и Фриц Фойерман, с которым мы ездили на Гернси, и польский мальчик Гуннар, чьи школьные подружки горевали о нем. Эти ученики исчезли без следа.
В первые дни войны мы не задумывались, как в ней можно победить. То, что Франция и Англия наконец-то поднялись против Гитлера, была хорошая новость, даже после того, как всего за несколько дней пала Польша. Кроме этого была только уверенность, что Англия еще не проигрывала войн, не считая войны с Америкой, и все инстинктивно смотрели на эту великую демократическую страну по ту сторону Атлантики как на друга.
После первых волнующих дней сентября жизнь в школе продолжалась как обычно, за исключением одного. Нам запретили звонить в колокол, который управлял жизнью школы, потому что звон был тревожным сигналом в случае вторжения или высадки десанта. Чтобы заменить наш большой школьный колокол, я предложил провести электрические звонки, нетрадиционным образом использовав уже имеющуюся у нас проводку. Эта система отлично заработала, и у себя в комнатке я поместил кнопку, по нажатию которой раздавался звонок.
В 1939 году я был старшеклассником, учеником пятого класса, и должен был получить кембриджский сертификат о среднем образовании после британского госэкзамена, который, в случае успешной сдачи, давал ученику право поступить в университет. Для экзамена по английской литературе мы готовили такие книги, как «Возвращение дикаря» Харди, «Едгин» Батлера и «Грозовой перевал» Эмили Бронте, и от нас требовалось написать короткие сочинения или ответить на вопросы по этим книгам. Мы должны были уметь определить персонажа, акт и сцену по любому двустишию из шекспировского «Юлия Цезаря», а также по памяти написать главные фрагменты, например: «Не восхвалять я Цезаря пришел, но хоронить.»
С языками было просто, потому что я знал немецкий, и мой французский был вполне сносный. Над английским я все еще работал. Для истории требовалось запомнить даты, имена, места и события, а у меня была хорошая память. Сложные науки и математика давались мне легко.
Я был уверен, что сдам государственный экзамен. И что тогда? Теперь я понимаю, что даже не задумывался об этом. В то неопределенное время я не планировал будущее.
В ноябре 1939 года родители в Швеции получили визу, позволившую им ехать в Соединенные Штаты. Пути из нацистской Европы через Атлантику теперь блокировал британский флот, но вдруг американцы открыли иммиграционную квоту для тех совсем немногих евреев, которые еще могли добраться до США на судах нейтральных стран. Мой августовский совет родителям дожидаться визы в Швеции оказался правильным. Отец и мать пересекли кишащий подводными лодками Атлантический океан на шведском пассажирском лайнере, который, будучи судном нейтральной страны, прошел через британскую блокаду, и высадились в Нью-Йорке в ноябре того же 1939 года. Там они планировали получить лицензии на занятие медициной, надеясь когда-нибудь снова соединиться со своими детьми. Однако это воссоединение оказалось невозможным. Мы с Хельмутом не могли отплыть из Англии из-за подводной войны.
Хотя нам, мальчишкам, уже не нужно было волноваться за безопасность родителей в нацистской Германии, нашим родителям пришлось волноваться о безопасности детей в Англии, которая вступила в войну.
В Банс-Корте я уже был одним из старшеклассников, которые должны были служить примером для младших, даже если мы порой немного выходили за рамки. Нам запрещалось покидать территорию школы без разрешения, но мы с Питером Морли регулярно пробирались на Уоррен-стрит, в магазинчик на расстоянии полутора километров, которым владел мистер Смит. Там мы покупали «Милки уэй», «Боврил», сыр чеддер и керосин – топливо для нашего примуса, который тоже был под запретом, мы готовили на нем что-нибудь перекусить по ночам. Чтобы добраться до Уоррен-стрит, нам приходилось идти по узкой тропинке с плотными зелеными изгородями по обеим сторонам, так что, если бы по дороге проехала школьная машина, нам негде было бы спрятаться. Мы разработали систему предупреждений. Мистер Кортни, директорский шофер, ездил на древнем седане. Когда мы видели, что Кортни разогревает машину, мы знали, что он поедет минут через двадцать и потом едва ли вернется в течение нескольких часов. Более надежной системой была любовная связь Кортни. Пышногрудая рыжая Стелла, работавшая на кухне, имела договоренность с Кортни. Если ему не надо было никуда ехать, она приходила к нему в комнату примерно в два часа дня. Если мы видели, как она идет на место их свиданий, мы знали, что Кортни будет занят достаточно долго, чтобы мы успели сбегать на Уоррен-стрит и обратно. Наша система сбора информации работала безупречно.
Через двадцать лет после того, как уехал из Банс-Корта, в 1960 году, я приехал в Англию и нашел мистера Смита и его жену за прилавком магазина на Уоррен-стрит, как будто время остановилось. Он приветствовал меня: «Прямиком из Города, да?» Под «Городом», конечно, он подразумевал Лондон, а так как мне не хотелось говорить обо всем, что случилось со мной со времени нашей последней встречи, я просто сказал да и купил пару шоколадок «Милки уэй» в память о прежних днях.
Одним из предметов в Банс-Корте, которые запомнились мне больше всего, была история Ветхого Завета. Этот курс укрепил мою приверженность принципам иудаизма и отвращение к еврейским ритуалам, да и по существу к любым ритуалам. Я узнал, почему законы о пище имели большое значение в библейские времена и как древние люди возвели в добродетель личную гигиену и изолирование заразных больных. Я надеялся тогда, как надеюсь и сейчас, что сегодня даже самые ярые фундаменталисты не полагаются на описанную в Библии диагностику проказы и моровых язв. Меня увлекали пророки и реформаторы общества, а ветхозаветные цари, негодяи и священники мне претили. Я все больше и больше убеждался, что Иисус оказался отверженным, потому что он угрожал верховной власти, как мне представлялось, союза раввинов. Я часто думал, что бы случилось, если бы евреи первого века приняли Иисуса как своего. Что, если бы никогда не было ни католиков, ни протестантов, ни мусульман, ни воинствующих иудеев? Религии подстрекали фанатиков к чудовищным кровопролитиям и зверствам во имя заповедей, требовавших любви, прощения и доброты к ближнему.
Чтобы вы не подумали, будто я стал антисемитом или воинствующим атеистом, позвольте мне заверить вас, что я свободно могу любить и восхищаться тем, что есть хорошего, и испытывать отвращение к тому, что есть плохого в истории моего народа и в истории других народов. Но так же, как я не позволил Гитлеру превратить меня в набожного иудея, я не позволю евреям или кому бы то ни было еще внушить мне чувство, что я должен притворяться тем, кем не являюсь, ради того, чтобы считаться респектабельным человеком. Изучение ветхозаветной истории укрепило мои взгляды. В некий непочтительный момент я заметил, что евреи придумали Бога, который потом открыл им, что они его избранный народ. Однако, должен признаться, иногда мне жалко, что я не могу утешиться соблюдением ритуалов, которые, видимо, утешают тех, кто их соблюдает.
А тем временем шла война, которую тогда называли sitzkrieg (сидячая война), потому что ни одна сторона не двигалась с места. К общему шоку ситуация сдвинулась с мертвой точки, когда немцы за один день взяли Данию и Норвегию, и эта победа дала выход в море для их подводных лодок и линкоров и защитила ввоз руды и стали из Швеции.
Раз в неделю в Банс-Корте старшеклассники по очереди выступали с обращением к собранию учеников на какую-то тему, которую они выбирали сами. Когда в марте 1940 года пришла моя очередь, я выбрал темой войну. Я предсказал, что немцы войдут в Голландию и Бельгию, пройдут через линию Мажино и доберутся до Ла-Манша. Я помню, как замерли испуганные слушатели. К сожалению, я оказался провидцем.
В конце концов Уинстон Черчилль стал премьер-министром. Когда я впервые услышал его речь, мой энтузиазм перешел всякие границы, и я испытал громадное облегчение от ухода Чемберлена. Чемберлен в моем представлении был тем угрюмым и вялым гитлеровским подпевалой с жестким воротничком вокруг тщедушной шеи, тем слабым стариком, который спасался под зонтиком, даже когда не было дождя. Я помню наш ужас от молниеносного падения Голландии и Бельгии, разгрома французской армии, забывшей, как сражаться, и, наконец, от феноменальной операции в Дюнкерке, когда британцы эвакуировали оттуда своих людей, но оставили вооружение.