Одержимый

Санин Владимир Маркович

— Конечно, не придаю, — великодушно помог я. — Так сохранит Корсаков достоинство, как считаете?

— Хитрый вы, Паша, — улыбнулся Баландин, — ловко переключаетесь… На этот вопрос ответить не берусь.

— А всё-таки? — настаивал я. — Согласитесь, он ведёт себя безупречно: в разборах принимает самое деятельное участие, будто ничего не произошло, перед Чернышёвым извинился, Зину на чай не приглашает…

— А почему не приглашает, не знаете? — проворчал Баландин. — Вы наивны, друг мой, ему больше ничего не остаётся делать. Капитан Сильвер тоже повёл себя безупречно, когда вернулся к исполнению обязанностей корабельного повара.

— Вот так сравнение! —рассмеялся я. — Не хватает

только, чтобы Корсаков, как Сильвер, ночью проломил перегородку и сбежал… ну не с мешочком гиней, а с чемоданом протоколов. Нет, серьёзно, Илья Михалыч, вы сами учили меня снисходительности к мелким недостаткам.

— Дайте-ка термометр. — Баландин озабоченно присвистнул. — Тридцать восемь и две десятых, имеете полное право валяться на койке, капризничать и задавать трудные вопросы… Снисходительность… Когда вам, как мне, стукнет шестьдесят…

— Шестьдесят?! — ошеломлённо воскликнул я.

— Спорт, друг мой, ежедневная зарядка, водные процедуры, бег трусцой и лыжи! Когда вам стукнет шестьдесят и страсти перестанут с прежней силой надувать ваш парус, вы поймёте великую мудрость Анатоля Франса: «Дайте людям в судьи Иронию и Сострадание»; тогда вы возвыситесь над будничной серостью, начнёте обозревать мир с олимпийской высоты и вам, быть может, откроются новые истины. Вы поймёте, что слабость бывает человечнее цельности, что настоящий друг тот, кто прощает вам вашу удачу, вы сами научитесь многое прощать и не причинять боли, и единственное, к чему останетесь непримиримым, — это к подлости во всех её разновидностях. Сие длинное и нудное рассуждение, которому вы нетерпеливо внимаете, я привожу потому, что хочу уберечь вас от разочарований. Очень похвально видеть человека в наилучшем свете, но нельзя с этой заданной целью смотреть на него через розовые очки… Отдыхайте, бегу докладывать. Кстати, к вашему сведению, есть такой морской сигнал: «Имею на борту больного!»

— … симулянта, — проворчал я. — Бросьте, Илья Михалыч!

Первым явился выразить своё сочувствие Чернышёв. В образных выражениях, которые я не берусь повторить, он проанализировал мою сущность, сообщил, что за мою самодеятельность Лыков и Птаха лишены двадцати пяти процентов премиальных, и, смягчившись при виде моего огорчения, ласково обозвал меня «беззубым бараном» — в его лексиконе, насколько я помнил, такого барана ещё не было. Отныне выходить на палубу в открытом море мне разрешалось только в сопровождении четырех самых здоровых матросов, на поводке из манильского троса диаметром в два дюйма. Впрочем, Чернышёв выразил надежду, что я так перетрусил, что и без предупреждений не высуну носа из помещения, ибо, по его наблюдениям, человек, поднятый волной и едва не вышвырнутый за борт, отныне испытывает к морю подсознательное недоверие, которое было бы ещё сильнее, если бы я не успел ухватиться за стойку шлюпбалки и пошёл на дно, к превеликой радости окрестных рыб.

Выпалив все это скороговоркой, Чернышёв удалился, уступив место консилиуму в составе Лыкова, Баландина и Любови Григорьевны. Консилиум определил у меня бронхит, осложнённый, по особому мнению Лыкова, умственной недостаточностью, и приговорил пить горячее молоко с мёдом, дважды в сутки ставить горчичники, есть манную кашу и не трепыхаться. На прощание Лыков пробурчал, что для прочистки мозгов не помешала бы ведёрная клизма с морской водой, но из-за отсутствия процедурного кабинета пообещал доставить её по возвращении.

Пока я, облепленный горчичниками, проклинал свою жалкую участь, вокруг кипели страсти. Ерофеев и Кудрейко, заскочившие проведать больного, рассказали, что многие на «Дежневе» взбудоражены вчерашней плавной качкой и намерением капитала пойти на сорок пять тонн. Об этом повсюду

судачат, разбившись на группки, кто-то вроде бы сунулся к Чернышёву заверять завещаете, но это скорее всего трёп, а точно известно лишь то, что большое, размером с простыню, донесение начальнику управления написал Корсаков, но Лесота его, не принял. Об этом Корсаков поставил всех в известность за завтраком, в присутствии Чернышёва, который повздыхал, что антенна до сих пор не восстановлена, и обещал при первой же возможности ту жалобу передать. От слова «жалоба» Корсакова передёрнуло, но он смолчал, и завтрак закончился без перебранки. Однако в столовой команды Перышкин в открытую прохаживается по адресу капитана и требует по старому морскому обычаю предъявить ему претензию, «пока нас всех не утопили, как слепых котят «.

— Точно, как слепых котят! — подтвердил Перышкин, явившийся с Воротилиным по моему приглашению. — «Во имя будущего! Все моряки вам спасибо скажут!» — передразнил он кого-то. — Только не заливай мне, Георгич, меня уже двадцать четыре года воспитывают кому не лень. Да я из их «спасибо!» белых тапочек не сошью! На кой хрен я должен тонуть ради незнакомых людей, которых и не увижу никогда? Где есть такой закон, покажи!

— Такого закона нет, — сказал я. — Здесь каждый решает за себя, как несколько дней назад матрос Перышкин, который вызвался заменить Дуганова.

— Совсем другое дело, — смягчился польщённый Перышкин, — тоже мне сравнил… Своей жизни я хозяин, усёк? Не желаю, чтоб мне приказывали, где и когда я должен отдавать концы!

— Вот и шёл бы в управдомы, — ухмыльнулся Воротилин. — Зря на него время тратите, Павел Георгич.

— А куда ещё Георгичу его девать? — съязвил Перышкин. — Каждому своё: одному кайлом махать, другому авторучкой.

Шутка мне не понравилась, впрочем, Перышкин тоже. Ему, как и всем другим матросам, доставалась здорово, он сильно похудел, перестал бриться, взгляд его стал дерзким и злым. К сожалению, изменился к худшему он не только внешне, и немалая доля вины за это лежала на мне: именно я, обуреваемый профессиональным восторгом, поспешил передать звонкую информацию о самоотверженном поступке двух матросов «Семена Дежнева». Информация прозвучала по «Маяку», Перышкин задрал нос и стал смотреть на окружающих с этаким насмешливым намёком: «Кишка у вас, ребята, тонка, прыгал на „Байкал“ всё-таки я, а не вы». То, что вместе с ним, и, как выяснилось, не в первый раз, прыгал Воротилин, Перышкин как-то забыл; Воротилин, который не придавал тому эпизоду никакого значения и не вспоминал о нем остался в тени, и само собой получилось, что главную роль в спасении «Байкала» сыграл Федор Перышкин.

— Ты и кайлом не очень-то размахался, — беззлобно сказал Воротилин. — В полную силу только над борщом работаешь да Райке голову дуришь. Смотри, схлопочешь от Гриши.

— Очень я его испугался, — Перышкин фыркнул. — Нужна мне его Райка.

— Схлопочешь, — неодобрительно повторив Воротилин, — и не только за Раису, вообще. Вы скажите ему, Павел Георгиевич, язык он распустил. Плохая примета — болтать перед делом, ЧП накличешь.

— Верно, Георгич, что хромого черта на берег списывают? — с вызовом спросил Перышкин.

— Откуда ты взял?

— Люди говорят, — уклонился Перышкин. — За амбицию. Начальство само кончать предложило, а он выслуживается.

— А Кудрейко говорит, что самые важные данные за последние дни получили, — возразил Воротилин.

— Какие такие данные? — окрысился Перышкин. — Тебе-то они на кой нужны, что ты в них понимаешь?

— Кому надо, тот и понимает.

— За что я люблю Филю, так это за интеллект! — восхитился Перышкин. — Для кого хошь голыми руками каштаны из огня вытащит.