Один год

Герман Юрий Павлович

– Вот, ровно пятьсот! – сказал Хмелянский.

– А там у тебя еще целая куча! – ответил Жмакин. – Ничего себе, хороший ты товарищ, не можешь подкинуть другу пару тысяч для нового, светлого пути! Ты ж меня сам, своей рукой на новые преступления толкаешь… Имей в виду, попадусь – тебя продам, на твою скупость все свалю.

Он болтал всякую чепуху, но взгляд его был таким же ищущим и сосредоточенным, как давеча у Лапшина, он что-то напряженно и трудно обдумывал и не мог окончательно решиться, не мог ухватить какую-то ниточку, веревочку. «Веревку!» – решил он и понял, что

действовать будет веревкой, сам, и только потом позвонит, когда дело будет сделано, не наведет, а позвонит и скажет, что «повязал», – вот это будет номер, это будет шик, это будет работа. «Если он меня, конечно, сам первый не кончит, это он умеет, на такие штуки он мастак», – подумал Жмакин о Корнюхе и спросил у Хмели, не найдется ли еще ко всему прочему в придачу кусок хорошей веревки.

– Какой такой веревки? – обиженным голосом спросил Хмелянский. Сидя на краю белоснежной девичьей постели, он платком протирал очки. – Еще веревка теперь, оказывается, нужна…

Но веревка нашлась, не такой у Жмакина был характер, чтобы он душу не вытряс, если ему что понадобилось. Нашлась хорошая, короткая, крепкая, удобная веревка. Жмакин свернул ее кольцом и сунул в карман, потом подмигнул Хмеле и отправился в знакомый подвальчик – выпить и все подробно обдумать. Добродушные старички, упившиеся до того, – что стали совсем тихими, пригласили его за свой столик. Жмакин со скуки сказал им, что работает воспитателем в детдоме.

– И тяпаешь?

– Тем не менее.

– А дети?

– Французские дети все пьют, но исключительно вино, – сказал другой старичок. – И в Грузии пьют с малолетства…

Нет, здесь не подумаешь!

Опять Жмакин побрел по улице, думая на ходу. А когда все продумал и все решительно, как ему казалось, предусмотрел, легко вошел в мраморный с позолотой вестибюль бывшего ресторана, а теперь столовой номер девятнадцать, что в переулке неподалеку от Манежной площади. Ливрейный швейцар отворил ему дверь и низко поклонился.

– А, Балага! – вяло сказал Жмакин, но подал руку и внимательно вгляделся в набрякшее и нечистое лицо старика. – Здорово, Балага!

– Всё ходите-бродите, – почему-то на «вы» сказал тот.

– Хожу-брожу.

– А был слушок, что вас взяли.

– Болел я сильно.

– Резались?

– Ты и это знаешь, старый черт…

– Я все знаю.

– Ну и знай…

Отмахнувшись от Балаги, Жмакин сел за столик под гудящим вентилятором и приказал официанту подать водки, пива, бефстроганов и мороженое. Сделав вид, что захмелел, он назвал официанта «папашей» и попросил позвать к его столику старичка швейцара. Балага подошел в своей дурацкой ливрее, полы ее волочились по грязному паркетному полу.

– Садись, – велел Жмакин.

– Нам нельзя, – сказал Балага, – мы теперь при дверях. А часиков, скажем, в двенадцать мы в туалет перейдем, в мужской. А сюда один мужчина покрепче станет. На случай кровопролития.

– Так, – сказал Жмакин. – Выпей.

– Не пью, – смиренно сказал Балага. – Почками сейчас болею.

– А какие новости на свете?

– Разные, – сказал Балага.

– Ну, примерно?

Балага вытер слезящиеся глаза и попросил в долг пять рублей.

– Бог подаст, – сказал Жмакин. – Говори новости.

Вентилятор назойливо гудел. Жмакин захлопнул дверцу вентилятора и сурово приказал:

– Садись и не размазывай. Говори, согласно закону божьему!

Привязался нынче к нему этот «закон божий»!

– А чего мне размазывать?

– Часики у меня купишь золотые, имени «Павел Буре»? – шепотом спросил Жмакин.

Балага утер слезинку и с изумлением воззрился на Жмакина:

– Да ты в уме? За такие дела сейчас знаешь…

– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Жмакин. – Я все, старый черт, знаю, да жить-то надо?

– А как жить хочешь?

– Дружков искать хочу. Одному никуда не податься. А с хорошим напарником можно. Мне богато жить надо.

Дверца открылась сама, вентилятор вновь завыл.

– Непробойный ты человек, – вздохнул Балага. – На что только надеешься, интересно.

– На себя. Исключительно на свои способности.

– А зачем резался?

– Из-за любовного момента. Были некоторые неувязки по личному вопросу.

– Слышно, вовсе помирал?

– И помирал, и психовал. Уйти хочу, Балага, помоги. Глубоко нырнуть для хорошего дела.

Балага усмехнулся и ушел к своей двери. Жмакин съел бефстроганов, вылил водку в плевательницу под стол и хлебнул пива. Время тянулось невыносимо медленно. И никаких развлечений не происходило, никакой драки, столовая как столовая, за причитающимся ей номером. Наконец в двенадцатом часу ночи Балага подошел к Жмакину и сказал:

– Если желательно, иди до гостиницы бывшая «Гермес». Там прогуливается один твой старинный знакомый. Я тут ни при чем, я вас всех знать не желаю. Лезете ко мне, как банный лист липнете…

Жмакин сжал зубы, расплатился, нарочно пошатываясь, встал.

– Тогда старичка не забудьте, соколы, – прошамкал Балага.

– Фигу с маком!

Балага захлопнул за ним дверь и повернул ключ: столовая закрылась со скрежетом.

Но никакого Корнюхи возле «Гермеса» не было – сколько ни прогуливался тут Жмакин. Впрочем, может быть, и был, но Жмакину он в этот раз не показался.

«Щупает, нет ли за мной хвостов, – думал Жмакин, прохаживаясь и покуривая. – Ну, щупай, щупай, все равно никуда от меня не денешься! У меня хватка железная, ты мой характер еще узнаешь!»

Его уже радовало ощущение предстоящей смертельно опасной драки и томило, мучило, угнетало то, что драка эта откладывалась. Он любил, чтобы все делалось сразу, как решил, так и произошло, а тут жди теперь, когда эта гадина выползет на свет божий, жди сам, не то чтобы он тебя ждал…

Ночь кончилась, короткая весенняя ночь. Не торопясь Жмакин побрел по Фонтанке, потом на Марсово поле… Почки на деревьях, рассаженных геометрически правильно, уже набухали, и в короткой предутренней тишине какая-то птичка восторженно посвистывала и попискивала, устраиваясь в голых, необжитых ветвях. Пахло корьем, мокрой землей, прошлогодними листьями, с Невы порывами летел свежий ветер, было тревожно и неуютно, и чувствовалась, как всегда весной в Ленинграде, близость моря…