Один на один
Шрифт:
Когда в яме очага нагорели уголья, бросил на них десятка три мидий. Даже есть не хотелось. С отвращением выковыривал из раковин мясо и жевал только для того, чтобы совсем не обессилеть.
Перед глазами стоял вертолет.
Почему он не опустился, почему улетел на материк? Не увидел? Побоялся волны или силы ветра? Ведь он мог дождаться, когда шквал схлынет, потом зависнуть над землей и сбросить мне веревочную лестницу.
Значит, меня не увидели, если пилоты не сделали этого.
А может, он почему-то не мог зависнуть и полетел за другим? Другой прилетит завтра, и завтра же я буду дома.
Я начал представлять
Я пошарил рукой вокруг, чтобы найти нож. Сорвал круглый зеленый стебель. Ха, да это же мангыр! Он вырос прямо из пола палатки, и я могу его рвать, сколько угодно.
Я хотел выхватить из огня яйцо, но оно почернело и лопнуло. Это не яйца, это большие мидии! И в каждом куске мяса жемчужина с лесной орех. Я должен съесть все мидии, собрать жемчуг и принести его на станцию.
Палкой я раздвинул створки раковины. В ней кипела какая-то зеленая вонючая смесь. В смеси лежал компас, тот самый, что хранился в моем письменном столе. Я схватил его и посмотрел на стрелку. Но стрелка не двигалась, ремешки обвисли скользкими лентами. Из раковины шел дым, там шевелились красные угли а что-то лопалось и трещало. От дыма кружилась голова, я зажал пальцами нос и меня стало тошнить. Тошнота начиналась в самом низу живота, поднималась по всему телу и вырывалась через рот. Меня тошнило цыплятами, мангыром, жемчужинами. Стало так плохо, что я лег, положил голову на землю и начал умирать.
Над палаткой стрекотал вертолет. Я видел его сквозь парусину. А мне было не крикнуть, не повернуться. Меня тошнило и вокруг меня закипала волна.
Я все-таки поднялся на колени. Палатка качалась, очаг с красными глазами углей шипел у входа, а там, снаружи, мокрыми струями лилась темнота.
Меня стошнило еще раз. Стало легче. Руки чесались до плеч, пальцы сделались толстыми, я ничего не чувствовал, не мог поднять даже бутылку с водой. Тогда я выполз из палатки, лег на мокрую землю и подставил лицо под дождь.
Одежда мгновенно промокла, но руки перестали гореть. Я открыл рот и стал ловить языком падающие с дерева струи. Было так плохо, что я чувствовал, как опускается и поднимается подо мною земля. Кажется, меня стошнило еще раза два или три. Очнулся опять в палатке. Как заполз в нее — совершенно не помнил. Но, видимо, я подбросил в очаг доски. Огонь горел, камни очага были такими горячими, что дымились под дождем.
Наверное, я простужусь от мокрой одежды…
Однако подумал я об этом равнодушно, меня занимала только одна мысль — вертолет. Как же он теперь прилетит и найдет ли меня в такую непогодь, да еще лежащего? Надо встать, надо подняться, чего бы мне это ни стоило. Я прислушался: не летит ли? И сквозь дождь мне послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Трещали кусты. Мама и еще кто-то подходят к дереву… Я услышал голос мамы совершенно отчетливо, будто она говорила мне в самое ухо: «Он объелся борщевиком и отравился его испарениями». Ей что-то ответили, и голоса начали уходить от
Я лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.
Четыре дня шел дождь.
Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у правого ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепил доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.
Никак не мог вспомнить, видел вертолет на самом деле или он представился мне в бреду.
Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек, получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой — ноги и так согревался.
Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное, к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я не заметил.
В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Они отросли до плеч.
Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась. И эти дикие волосы…
За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника.
Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего…
В палатке я нашел алюминиевую консервную банку, в которой переносил угли с берега. На ней еще держалась проволочная ручка. Набрав воды из источника, я вскипятил ее и бросил в кипяток горсть сушеных кизилин. При каждом глотке буквально извивался от боли, но выпил три банки, чтобы прогреть гортань.
Этот день я просидел под деревом, завернувшись в ткань из матраца, а костюм и рубашку разложил на скатах палатки для просушки. От слабости все время дремал. Когда не дремал, посматривал на небо. Не может быть, чтобы вертолет мне приснился. Я очень хорошо видел, как он летел над белой верхушкой волны и целую минуту висел над бухтой.
Вечером в той же банке сварил что-то вроде супа из мидий и саранок и немного поел. К ночи удалось собрать сучьев, наломанных шквалом. Перед самым сном вдруг вспомнил про календарь, нашел палку с зарубками и вырезал новые отметины.
Завтра двадцать седьмой день…
НОВЫЙ ДОМ
Горло у меня прошло на вторые сутки.
Может быть, помог кизил с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, сильнее сопротивляется болезни.