Один против всех
Шрифт:
Черных с хрустом зевнул, отчего голова разболелась еще сильнее, взглянул еще раз на Жанну, задержался глазами на голых ногах, в нетерпении переступавших по зелени лужайки, сказал сам себе - хватит!
– и пошел в сторону часовни. Там, в исповедальне, куда ход был закрыт для всех, Черных хранил все самое необходимое для полноценной работы ума.
Ноутбук, с которым не расставался последние годы, куча тетрадок с записями и конспектами, некоторые еще со школьных времен и, самое главное, запас кокаина, без которого думать было уже тяжело, подчас невыносимо. Как теперь - ломило виски, кровь шумела в ушах, выплескивая перед глазами красные звездочки и круги, музыка, любимая музыка Вагнера то отдалялась, то приближалась, скорбная песня Зигмунда сменялась ликующим хором моряков, а вдалеке стучали восемнадцать наковален царства нибелунгов…
Дверь в часовню открылась сама, зазвучал далекий, раздражающий сейчас хорал, но первые же шаги по каменному полу принесли облегчение - не так болели глаза в полумраке часовни, прохлада каменных стен проникала в черепную коробку, чуть-чуть, слегка, совсем немного, напоминая завораживающий холод первого кокаинового вдоха, и, самое главное, до двери в исповедальню осталось шесть больших шагов, или восемь маленьких - Черных это знал очень хорошо и начал считать: восемь, семь, шесть…
Сегодня шаги давались особенно трудно, и он не шел - волочил ноги по истертым камням часовни. Черных схватился руками за спинку скамейки и начал считать снова - теперь уже скамьи, их было восемь. Семь, шесть, пять…
Немного, совсем немного осталось, если до боли напрячь глаза, то уже видна приоткрытая дверь исповедальни, а там, справа, за дверью, в верхнем ящике бюро… Четыре, три…
Потемнело в глазах…
– Пошли сюда, Петька!
– раздался за дверьми голос Жанны.
– Пошли, здесь его точно нет!
Черных упал на колени, только бы дойти, доползти, дотащить себя, как прежде. Он помнил, очень хорошо помнил то время, когда он, Женя Черных, мог передвигаться только так, с помощью рук, волоча за собой обезноженное тело… Последняя скамья, теперь поворот, и вот она, дверь…
– Там холодно, Жанна, давай как всегда, на травке…
– Музыка, слышишь, какая музыка, меня это возбуждает!
– А я тебя больше не возбуждаю?
Стараясь не скрипнуть дверью, Черных вполз в исповедальню, холодную даже в самый жаркий день, темную, пропитанную грехами сотен веков. Из последних, самых последних сил, оставшихся уже за пределами организма, почерпнутыми не из тела, из духа, он подтянулся, открыл заветный ящик, высыпал на скамью дрожащую белую дорожку и, с трудом удерживая скрученную купюру в сто долларов, вдохнул, глубоко, жадно, с надеждой…
– Дурак, подожди!
– сказала Жанна.
Но тут же ритмично заскрипела скамейка, быстро, громко, визгливо.
«Пусть их, - подумал господин Романов - а он уже чувствовал себя господином.
– Пейзане, скоты! Совокупляться в церкви… Ублюдки!..»
Вспомнил Жанну, ее длинные голые ноги, движения тела под платьем, тяжелую грудь, многоцветную татуировку - бабочка, распустившая крылья над бутоном соска, и еще одна - узкая полоска иероглифов спускающаяся от пупка вниз, к границе лобковых волос… Безумно захотелось секса, грубого, животного, властного…
Скорей бы они там, и выйти отсюда… Как здесь холодно, Боже мой!..
– Пойдем, что ли?
– после долгой паузы сказал Петька.
Голос улетел наверх, в стрельчатый свод, вернулся искаженным эхом.
– Пойдем, - согласилась Жанна.
– А теперь - на травке! Солнышко, птички, кайф!..
– Муравьи, - добавил Петька.
– Пойдем!..
* * *
Среди множества организаций, охраняющих государство от внешних и внутренних супостатов, стерегущих интересы империи и людей, и ради этого устремивших недреманное око в самую гущу человеческой массы, населившей вполне объятые и ощутимые просторы России, была одна организация, которая вполне оправдывала это слово. Подобно живому организму, она существовала и развивалась по своим собственным законам, о которых не знал никто, даже те, кто не первый год состоял в ней, гордясь и скрывая свою принадлежность к «Ворону».
Власть «Ворона» была почти безгранична, а информированность о жителях России приближалась к абсолютной. Данные о миллионах людей, живых и ушедших в иные миры, хранились в нескольких автономных компьютерных системах и дублировались обычной бумажной картотекой, также тщательно хранящейся в разных местах страны и защищенной от любой природной и человеческой катастрофы.
Была там и папочка с надписью «Черных, Евгений Павлович, 1965 г. р.».
Папка эта была тонка и не содержала самого главного - фактов из жизни Евгения Павловича Черных за последние 12 лет. Последний вложенный туда листок датировался 1991-м годом, когда не только распался «Союз нерушимый республик свободных», но случилось другое, менее важное для истории страны событие, - аспирант ЛГУ Евгений Черных получил свидетельство об инвалидности I группы, то есть, с точки зрения государства, перестал быть полноценным членом общества и поэтому перестал общество интересовать. Службы «Ворона» также посчитали бесперспективной данную особь человеческой породы и поставили литеру «Б» на тонкой папке досье. С тех пор люди, отвечающие за эту категорию поднадзорных, дважды в год проверяли господина Черных, убеждаясь, что тот еще жив и не переменил адреса и социального положения.
На самом деле подлинная жизнь Евгения Павловича Черных в 1991-м году только начиналась. Когда он уходил на свою нищенскую инвалидную пенсию, сослуживцы подарили ему на память компьютер, такой же, или почти такой же, какой стоял у него в лаборатории. Компьютер стоил бешеных по тем временам денег, и основную долю внес тоже сослуживец, но - бывший.
В самом начале перестройки, когда стали появляться первые кооперативы и ЦТТМ - центры технического творчества молодежи, старший лаборант отделения вычислительной техники Миша Канцерсон, по прозвищу «Калькулятор», ушел работать в такой ЦТТМ. Над ним смеялись, центры состояли под эгидой райкомов комсомола и поэтому, по определению, никакой перспективы там быть не могло.
Но они оказались неправы, потому что через пару месяцев Миша приехал к ним на новенькой «Тойоте», чуть ли не единственной в городе, и пригласил весь отдел в ресторан - обмыть первую крупную сделку, объяснил он. Что это за сделка, он не говорил, да никто и не спрашивал, радуясь возможности поесть и попить на халяву. С тех пор «халява» стала повторяться каждый месяц, с той же регулярностью, с какой в советские времена платили авансы и получки, не опаздывая ни на день. Причину ресторанных походов не спрашивал никто, знали - завтра десятое, приедет «Калькулятор» и поведет всех в ресторан.
«Халява» кончилась так же внезапно, как и началась. Десятого числа Миша Канцерсон не приехал, не приехал он и одиннадцатого, и двенадцатого. Он вообще больше не приезжал. Телефон Миши не отвечал, его родные давно уехали на историческую родину, поэтому ответить внезапно обездоленным сослуживцам, что произошло с «Калькулятором», не мог никто.
Наиболее отчаянные предлагали справиться в Большом Доме, но дальше лабораторной курилки эти разговоры не продвинулись. А потом о Мише просто забыли. Помнили не его, помнили походы в ресторан, каждый раз - в другой, с новой причудливой кухней из диковинных птиц и рыб, блюда которой иногда приходилось есть палочками, как в Японии или Китае.