Одинаковые тени
Шрифт:
Стало быть, я отпираю черный ход своим ключом, и показываю дяде свою комнату, и прошу его сесть, а сам иду на кухню заваривать чай.
Я не буду вам врать и прямо скажу, что сегодня ночью мне не хочется слушать дядю Калангу, потому что, друг, потому что я чертовски устал от солнца, и тело мое болит, и мне хочется подняться наверх и, может, принять ванну в ванной мастера Абеля, а затем улечься и выспаться. Но всего этого я не могу сделать, потому что у меня дядя Каланга. Поэтому я завариваю чай, несу его в мою комнату и знаете что? Когда я вхожу с чаем, мой дядя уже крепко спит на моей кровати. Да, сэр. Крепко спит.
Мне приходится его разбудить, но, видно, он очень
— Когда ты вернулся в Кейптаун, дядя? — спрашиваю я.
— В среду, — говорит он и пьет чай.
Друг, со среды прошло всего три дня, так откуда же эта Нэнси знает, что мой дядя в Кейптауне, а? Откуда она знает?
— Я очень устал, Табула, — говорит дядя.
— Да, дядя, я вижу, что ты устал.
— Я приехал из Порт-Элизабет, — говорит он.
— Из Порт-Элизабет? Почему? — спрашиваю я.
— Чтобы им было труднее меня найти. Мне пришлось уносить ноги из Иоганнесбурга, поэтому я сначала поехал в Дурбан, потом в Порт-Элизабет и потом сюда. Может быть, они меня ищут еще где-нибудь там. Но я так устал, Табула. Весь месяц я ездил с места на место. Я очень устал.
— А что ты собираешься делать здесь, дядя? — спрашиваю я, потому что не хочу неприятностей, а он мой дядя, и я должен все знать.
— Начну все сначала. Что еще остается?
— То есть что? Митинги и все такое?
— Вот именно. Митинги и все такое. Кто-то ведь должен бороться, Табула. Мы не должны сдаваться.
Друг, мой дядя такой грустный. Ужасно грустный.
— Да, — говорит он. — Многое нужно сделать. Скоро я организую митинг и хочу, чтобы ты на него пришел. Может быть, в четверг. Тебе скажут, когда и где это будет. И ты примешь, понял? Мы должны бороться против этих ублюдков. Бороться до самой смерти.
Я не очень-то слушаю, что он говорит, потому что мой дядя говорит, как усталый человек, ему просто нужно поговорить, — вы меня поняли? И мне совсем не нравится этот разговор о митингах и всяком таком. Да, сэр. А когда он говорит о смерти, я очень пугаюсь. Я до этого много раз думал о смерти, однажды даже до того, как мой дядя впервые сказал мне:
— Стоит отдать жизнь за то, чтобы твои братья были свободными.
Но я должен признаться вам, что я не хочу отдавать жизнь ни за кого, и я это сказал моему дяде, и он сказал, что мне должно быть стыдно, только я не мог понять почему, друг. Ну что с тобой будет, когда ты умрешь, а? Друг, вы знаете, я люблю спать, но я не хочу спать вечно, да, сэр. Я люблю просыпаться. А когда ты умер, может, ты просто мертвый, и, может, никакой добрый Иисус не возьмет тебя к себе. Что тогда? Что ты тогда будешь делать, а? Ничего. Так-то. Друг, это меня пугает. А, может, этот Иисус и есть, но, может, ты был таким плохим, что Он не захочет с тобой знаться. Что тогда, а? И, может, тогда дьявол Сатана схватит тебя и будет поджаривать, что тогда? Нет, сэр, я не хочу умирать, нисколечко не хочу.
И вдруг мой дядя перестает говорить, и я вижу, что он снова крепко уснул. Крепко уснул на моей кровати.
Что я могу поделать? Я не могу согнать с кровати моего дядю, потому что куда тогда мне его девать? А он спит так спокойно, что его и правда нельзя согнать с кровати. Что я могу поделать? Друг, я сержусь. Потому что мой дядя не имеет права спать на моей кровати, потому что где тогда мне спать самому?
И я завожу мой будильник и ставлю его на восемь, потому что помню, что к этому часу толстая Бетти может подать завтрак мастеру Абелю, а я могу спать. Да, сэр. А дядя Каланга спит на моей кровати, и на лице у него улыбка. Друг, ему хорошо улыбаться, потому что он на кровати,
Проходят годы прежде, чем я засыпаю. И все время я думаю о том, что случилось со мной за эти последние дни. Друг, сколько неприятностей! Во-первых, эта миссис Валери и полиция. Это была неприятность. Во-вторых, этот Джанни Гриква, который тоже неприятность, друг. Потом эта Мария, которая сказала, что я сам неприятность. И еще мой дядя Каланга, и эти митинги, и смерть, и это тоже неприятность. И Нэнси. Нэнси. Должен сказать вам, что из-за нее у меня болит в животе. Да, да. Болит. Так болит, как будто мне только надо увидеть ее, чтобы прошло. Вот что со мной приключилось. Нэнси. И даже когда она спрашивает про Калангу, до которого ей нет никакого дела, я все равно люблю ее и хочу, чтобы она стала моей девушкой. Друг, когда она сегодня на пляже целовала меня, мне казалось, будто я вижу музыку. Вы меня понимаете? В общем, обычно вы слышите музыку, но когда она меня целовала, было так, будто я вижу музыку. Друг, я был счастлив. Все, о чем можно думать, пропадает, когда ты целуешь эту Нэнси. На пляже она была со мной такая милая, такая ласковая, но когда мы оказались в автомобиле, она вела себя так, будто мы с ней незнакомы. А когда я позвал ее наверх, чтобы кое о чем поговорить, она даже мне не ответила. А когда Джанни позвал ее, и ее уже не было, он рассердился. И единственный раз, когда я по-настоящему обнимал ее, был на тех снимках. И, черт побери, мне не очень-то хорошо спать на полу. Да, сэр.
Стало быть, я сажусь на полу и смотрю в темноте на дядю Калангу, а он крепко спит. Я включаю свет, и он даже не шевелится, а я иду к моей куртке, которую я повесил на стул, и достаю из нее снимок меня и Нэнси, который мне дал Джанни Гриква. Друг, это прекрасный снимок. Хотя вообще-то я не люблю таких картинок, — вы понимаете? Но тут Нэнси, она такая красивая. И на этом снимке я все время смотрю на Нэнси, а не на себя. Только на Нэнси. Я прячу снимок в карман куртки, выключаю свет и снова ложусь на полу. Мне как-то даже лучше от того, что я посмотрел на этот снимок. Только посмотрел. Красивее Нэнси нет никого.
Но эта Мария тоже красивая. Я ее обнимал, она очень красивая. Мария — цветная девушка, но все равно мне она нравится. Я знал в общем-то много женщин. Одни были красивые, другие некрасивые; от одних пахло, от других нет; одни живые, другие ленивые; одни действительно нравятся, другие — так, потому что ты с ними, — вы меня понимаете? Но эта Мария. Она была милая. Живая. От нее не пахло, да, сэр, и, друг, она мне понравилась, потому что она была нежная. Для этой Марии ты был не просто новый мужчина, ты был ты. Это трудно объяснить словами.
И я знаю, что этот Джанни Гриква врет, когда говорит, что Мария— шлюха, потому что ты сам все можешь понять, когда ты с ней так близко. Уж ты точно можешь сказать, что она не шлюха. Может, с другими парнями она шлюха. Может, даже с самим Джанни Гриквой. Но я точно могу сказать: только не со мной. И я пугаюсь, когда вспоминаю ее слова: «Это все из-за тебя. Из-за тебя неприятностей не оберешься. Вот ты какой. Ты сам — сплошная неприятность. Если бы ты знал, что тебе лучше…»
И тут этот проклятый Джанни ее ударил. Но я все слова слышал прекрасно. И я не могу понять, что она хотела сказать, прежде чем этот проклятый Джанни ее ударил. Сплошная неприятность! Я не сплошная неприятность. Я семь лет работаю у Финбергов, так какие же могут быть из-за меня неприятности? И до этого я работал только в отеле «Уэйфэрерс» на набережной, так какие же могут быть из-за меня неприятности?