Одна на миллион

nastiel

— Брось! Пока ты придумаешь другой, я уже усну.

— Окей, — протянул Никита. Он перевернулся на бок лицом ко мне и подпер кулаком щеку. — Ты когда—нибудь была влюблена так сильно, что кроме этого человека никого рядом с собой не представляла? Чтобы только он в фокусе был, знаешь, словно в трубу смотришь, и кроме него для тебя больше никого и ничего не существует?

Вопрос застал меня врасплох, но не потому, что я когда—то любила, и сейчас мне было больно об этом вспоминать, а потому, что мне всегда казалось, что я не способна к подобным

чувствам. Любить и заботиться о ком—то, кроме себя и Вари, казалось мне чем—то невероятным сродни аномальной жары на Северном Полюсе.

— Нет, — я принялась кусать нижнюю губу и прекратила лишь тогда, когда почувствовала во рту металлический привкус.

Я не знала, что еще сказать, и потому тупо уставилась в потолок. Спустя какое—то время Никита у меня под боком зашевелился, и я глянула на него. Он принял старую позу, подложив руки под голову.

— Я влюблен в одну девушку с того самого момента, как впервые увидел ее в школе. Мне тогда едва исполнилось семь. Казалось бы, о каких чувствах может идти речь, когда в голове нет ничего, кроме игрушек и восторга от случайно услышанного от брата слова на букву “ж”, которое еще рано использовать в речи, а так хочется! — Никита хохотнул, и я тоже ухмыльнулась. — Но когда я ее увидел … Вот ты сегодня увидела мое светопредставление в первый раз, что ты почувствовала? — я помедлила с ответом, и Никита добавил: — Восторг? Восхищение?

— Изумление. В какой—то степени головокружение … Словно кроме этого света больше ничего не существует во всем мире. Даже дышать не хотелось.

— Я чувствую все это каждый раз, когда она входит в помещение.

Никите снова удалось заставить меня прикусить язык, и я просто продолжала смотреть на него, пытаясь понять, правду ли он только что сказал.

— Что? — спросил он, прищурившись, — Чего ты на меня так смотришь? Глупо прозвучало, да?

Я отрицательно покачала головой.

— Нет. Нет, не глупо. Просто странно слышать такие слова от живого человека, а не с экрана очередной романтической комедии.

— Любовь случается, — Никита глубоко вдохнул, прежде чем снова заговорить: — И не только в кино.

— А она, та девушка, в курсе того, что ты ее любишь?

— Не думаю. Она не такая, как другие. Она знает себе цену, она всегда видит проблему и знает ее решение еще до того, как другие успевают вникнуть в суть. Она очень умная и по—настоящему красивая, хоть и сама этого не понимает. Иногда мне кажется, что все испортится, если она узнает о моих чувствах … В том смысле, что я больше не смогу смотреть на неё, не испытывая чувство неловкости.

— А если она тоже тебя любит?

— А если нет?

— То есть, ты предпочитаешь сидеть с выигрышными картами на руках и все равно пасовать?

— Ты предлагаешь мне бросить все и пойти ва—банк?

— Нет! — я подняла руки в оправдательном жесте. — А то потом еще будешь обвинять меня в том, что твое сердце разбито.

Я хотела пошутить, но только тогда, когда слова слетели с моих губ, я поняла, что прозвучало это слишком грубо.

— Не бойся, — Никита сел. — Не буду.

Он ловко поднялся на ноги, и я сделала тоже самое.

— Не обижайся, — я поджала губы. — Я плохой человек, именно поэтому у меня нет друзей. Не всегда удается держать язык за зубами.

Никита улыбнулся. Теперь его улыбка показалась мне усталой и вымученной, и от этого я почувствовала себя еще хуже.

— Я не из обидчивых, — Никита махнул рукой. — Просто спина затекла. Вроде как твоя очередь задавать вопрос.

Никита присел на ближайшую к нам скамейку, одну из многих расставленных плотными рядами по всему периметру актового зала.

— Не думаю, что это хорошая идея. Вдруг я еще что—нибудь ляпну.

Я подняла с пола Никитину толстовку и положила ее на край сцены. Никогда в жизни я не была такой разговорчивой, как тогда — казалось, словно я проговорила весь свой недельный максимум.

Я притворно зевнула и потянулась.

— Если честно, я бы с удовольствием уже легла спать. Сегодня встала очень рано, и … — я осеклась,поймав себя на мысли, что пытаюсь оправдаться. — Я устала,в общем.

Никита встал и огляделся по сторонам.

— Сдвинем несколько скамеек, будет вместо кровати. За кулисами есть кое—какой реквизит. Можно подложить его, чтобы было не так жестко спать.

— Ладно, — кивнула я, и когда увидела, что Никита собирается мне помощь, выставила руку вперед. — Я справлюсь сама. Спасибо.

Никита сел обратно на скамейку с выражением щенка, которого не пустили на улицу. За кулисами я нашла огромный кусок поролона в виде выпускного колокольчика, спрятанный в самом дальнем углу. Разумеется, Зое на ее последнем звонке подобное старье не нужно, и именно поэтому оно вместе с прочей пыльной мишурой скинуто куда подальше.

Вытащив поролоновый колокольчик вместе со старым костюмом Снегурочки на сцену, я спустилась в зал и принялась сдвигать скамейки. Это удалось мне не без труда — дерево оказалось тяжелым, хоть и выглядело изящно и не массивно. Никита следил за мной все это время — мне не надо было поднимать на него взгляд, чтобы понять это. Разместив колокольчик на скамейках как матрас, а голубую шубу Снегурочки как простынь, я осторожно прилегла. Под голову пришлось подложить собственные ладони — сумка с учебниками оказалась слишком жесткой альтернативой подушке.

— Удобно? — спросил Никита, когда, спустя минут десять я наконец перестала вертеться и более или менее устроилась.

— Могло бы быть и хуже, — перевернувшись лицом к стене и спиной к нему, ответила я.

— Сладких снов.

— Спокойной ночи.

Вскоре я услышала за спиной сначала скрип скамеек, а затем и половиц. Обернувшись, я увидела, как Никита тащит со сцены шубу Деда Мороза. В какой—то момент он остановился на месте, надел ее и погладил себя по невидимой бороде, приговаривая что—то одними губами. Я хихикнула в кулачок, чтобы не привлекать к себе внимание.