Одна на миллион

nastiel

— А теперь помоги мне надеть противогаз.

На мгновение я позволила себе подумать о том, что Никита пошутил. Но его выражение лица было непреклонным. Тогда я тяжело вдохнула, сняла с полки один из противогазов с массивной железной фильтрующей коробкой и надела его на свои ладони, пытаясь растянуть. Резкий и неприятный запах резины ударил в ноздри.

— Ты уверен, что оно тебе надо? — уточнила я.

— Не вижу причин отказываться от этой прекрасной идеи.

— Действительно.

Никита мужественно вытерпел процесс одевания противогаза. Его волосы липли к резине, а мои неаккуратные пальцы

делали все еще хуже. Никита поджимал губы, щурился, но терпел. Когда противогаз наконец оказался на его голове, мы оба выдохнули.

— Ты похож на гибрид убийцы из фильма “Мой кровавый Валентин” и лягушки Кермита, — сообщила я, затягивая Никите капюшон.

Никита пробормотал что—то издалека похожее на “возьми фотоаппарат”. Он указал мне рукой на нужное отделение в рюкзаке, и я достала оттуда старенькую мыльницу фирмы Kodak. Возраст фотоаппарата отражался на его внешнем виде: на тридцать процентов он состоял из оранжевых и черных полосок, а на остальные семьдесят из протертой до бела пластмассы.

— Он выглядит старше Джорджа Истмена, — сказала я, и, повертев фотоаппарат в руках, добавила: — Это создатель фирмы Кодак, если что.

Никита неоднозначно покачал головой. Даже если он что—то сказал, я едва ли могла его расслышать. На пленке оставалось восемь неиспользованных кадров из тридцати шести, и пять из них Никита заставил меня потратить на то, чтобы сфотографировать его в прыжке со стула. Это была довольно глупая идея для фотографии, но спорить с Никитой я не стала.

— Так, все. Кажется, получилось, — наконец проговорила я. — Снимай давай эту жуть.

Никита схватился за фильтр противогаза и слегка потянул за него, так, что между резиновым краем и подбородком оказалось пространство.

— Сфотографируйся со мной, — попросил он и снова водрузил противогаз на место.

Я отрицательно покачала головой, и тогда Никита сложил ладони в умоляющем жесте. Я с легкостью представила его щенячьи глаза и сдвинутые брови, скрытые за противогазом. Несколько мгновений и парочку просящих мычаний в место слов спустя я согласилась.

— Только одно фото. И прыгать со стула я не буду.

Никита кивнул, и фильтр перед его лицом противно скрипнул. Он забрал у меня фотоаппарат, встал за моей спиной и вытянул руки вперед так, что я оказалась между ними. Перевернув фотоаппарат объективом на нас, Никита пробубнил что—то вроде “Сыр”, прежде чем нажать на кнопку затвора. Когда вылетела вспышка, я непроизвольно прикрыла один глаз.

— Все, довольна твоя душенька? — я повернула голову в сторону Никиты.

Он пожал плечами.

Тогда я развернулась к нему всем корпусом, и, осторожно подцепив резиновый край противогаза, стянула его с Никитиного лица. Теперь фильтр оказался на уровне лба и делал Никиту похожим на мутировавшего единорога. Я хмыкнула.

— Еще один кадр, — произнес он. — Без противогаза.

Я обернулась на камеру через плечо и едва заметно улыбнулась. Вспышка прогремела в глазах яркими лучами, и я моргнула. Снова подняв глаза на Никиту, я увидела, что он смотрит на меня слегка прищурившись, словно изучая. Его лицо оказалось так близко к моему, что я смогла разглядеть крохотную родинку у него на подбородке.

Слишком близко.

— Спорю на что хочешь, фотка вышла ужасная, — я понизила голос.

— Если и так, то уж точно не по твоей вине.

Я покачала головой. Еще вчера утром на щеке выскочил алый и горячий, словно вулкан, прыщ размером с глобус, а волосы, заплетенные в кривой хвост этим утром, уже давно торчали во все стороны. Я знала, о чем говорила.

Никита опустил руки, и я отошла в сторону, позволяя ему снять с себя дурацкий костюм. Он передал мне фотоаппарат, и я закинула его себе в сумку, чтобы не забыть его в кабинете, предварительно глянув на маленькое окошечко, где за прозрачным куском пластика было показано количество отснятых кадров. Тридцать пять. У нас оставался один кадр и полтора дня, и, несмотря на то, что я все еще плохо знала Никиту Макарова, я была уверена, что он оставит его для чего—нибудь действительно дурного. Или особенного.

Я сидела в пустом коридоре первого этажа прямо напротив огромного квадратного окна, за которым едва ли различалось что—то, кроме плотной серой пелены дождя, начавшегося совершенно неожиданно. Казалось, что заканчиваться он не торопился. Я всегда любила смотреть на дождь, любила слушать, как он барабанит своими тяжелыми каплями по крыше и подоконнику, любила ощущать его на своих плечах, любила запах мокрого асфальта. Дождь умудрялся уносить меня прочь от реальности, туда, где не было проблем. Каждый раз, когда мать переходила черту в оскорблениях, подводя меня к самому краю, где дальше — только истерика и слезы, я выбегала на улицу в своих хлопковых домашних штанах и футболке с надписью “Здесь могла бы быть ваша реклама” и подолгу стояла у подъездной двери под козырьком в надежде на то, что пойдет дождь. И очень редко, спустя минут сорок, мне наконец везло.

— Ритка—Маргаритка! — пропел Никита, и я подняла на него глаза.

Он присел рядом со мной, но не вплотную — между нами было достаточно расстояния для того, чтобы и я, и он могли опереться ладонью и не столкнуться.

— Льет как из ведра, — сказала я.

Вместо внятного ответа Никита хмыкнул. Он вытянул свои огромные ноги вперед, сложил руки в замок и откинулся спиной на перегородку, отделяющую коридор, в котором мы сидели, от гардероба. Я смотрела на Никиту и почему—то не могла представить его, такого вечно веселого и немного дурного, страдающим уже несколько лет по одной особе. Неужели он, как показывают в фильмах, исписывает личный дневник её именем? И снится ли ему будущее, которое они могли иметь?

Наверное, именно поэтому у Никиты не было девушки, ведь, если говорить совсем честно, он был настоящим красавцем, хоть и сам, кажется, едва ли это осознавал. Оттенок его волос походил на мой, но если мои волосы были испорчены вечными экспериментами и теперь больше напоминали катастрофу, то его имели приятный золотистый оттенок, который блестел даже в свете ламп дневного накаливания. Бледно—васильковые глаза, такие большие и вечно распахнутые, словно готовые принять любого, кому нужна помощь, смотрели на всё вокруг так, что невольно хочется открыть им душу. Мои глаза из—за слишком низко посаженных бровей всегда имели налёт хмурости и недовольства. Варя частенько думала, что у меня плохое настроение, и начинала доставать меня глупыми вопросами, из—за чего мое настроение действительно стремилось к нулю.