Одна на миллион

nastiel

— Хватит на меня так смотреть, — Никита прищурился. Оказалось, что я слишком долго изучала его взглядом.

— Как “так”? — я сделала вид, словно в этом нет ничего особенного.

— Так, словно я тебе нравлюсь.

Сложно было сказать, чьи щеки больше напоминали два ярких спелых Краснодарских помидора.

— Дурак что ли? — ответила я то, что говорить не хотела.

Никита пожал плечами.

— Прости, — спустя непродолжительное молчание, повисшее в коридоре и прерывающееся лишь тиканьем часов в десятке метров от нас, сказала я. И, выдержав паузу, добавила: — Это не то, что я имела в виду.

Никита

перевел взгляд с окна на меня, но я, не выдержав гнета его светлых глаз, отвела свои в сторону.

— За неполный день я уже второй раз извиняюсь. Я предупреждала, что у меня совсем беда с коммуникативными способностями. Я скорее мизантроп, чем филантроп. Или просто полная дура, — я хлопнула себя по лбу, а Никита рассмеялся.

В сердцах я выдохнула. Кажется, лед снова тронулся.

— Иногда я тебя не понимаю,— Никита улыбнулся, но сделал это одними глазами.

Однако, я все равно увидела эту улыбку.

— Иногда я сама себя не понимаю, — понизив голос, произнесла я.

Дождь за окном медленно набирал обороты.

Никита шагал рядом со мной, насвистывая незнакомую мне мелодию и раз за разом накручивая на палец веревку с ключами и затерявшимся между ними амулетом. Несмотря на все то положительное, что он нёс в себе, его подпрыгивающая походка меня раздражала.

— Может прекратишь? — я резко накрыла Никитину руку с ключами своей. — Пожалуйста. От этого звона у меня голова гудит.

— Ладно, ладно, мы все равно уже пришли.

Никита махнул рукой в сторону двери, скрытой за небольшим выступом в стене. Он, в свою очередь, был покрытым густыми лианами, пятнистый окрас которых мне очень нравился.

Я и забыла, что мы отмечали на плане кабинет музыки.

С самого первого класса у меня была привычка проводить рукой по широким листьям лианы каждый раз, когда я проходила мимо. К сожалению, с этим ритуалом пришлось покончить после девятого класса — в закуточке был только кабинет музыки. Было очень приятно снова почувствовать гладкие холодные листья, пропускать их между пальцев и испытывать странное ощущение предвкушения уроков музыки, которые я так любила. Это был единственный урок, где мне не приходилось работать мозгами. Хотя, если быть уж совсем честной, там мне не приходилось работать вообще.

— Насколько я знаю, на инструментах ты не играешь, да? — спросил Никита, когда мы оказались внутри просторного кабинета музыки.

Он был выстроен в стиле амфитеатра — каждая следующая парта располагалась на уровень выше предыдущей. “Это позволяет ученикам по—настоящему насладиться музыкой”, — говорил наш директор. Хотя ученики видели в этом лишь возможность неплохо вздремнуть на самом последнем ряду — там, куда безумно талантливый, но всё—таки пожилой, учитель музыки Андрей Николаевич был просто не в состоянии добраться, не подобрав по дороге все сердечно—сосудистые заболевания в острой форме.

— Нет, — я включила в кабинете свет и огляделась. Все предметы стояли на тех же местах, что и два года назад. Кажется, только след от пятой точки учителя на старом деревянном стуле стал немного больше. — Не играю, не пою, не танцую. Я плоха во всём, что не касается предметов, где нужно думать головой, а не строить из себя Джона Пола Джонса*.

Никита пробормотал что—то невразумительное, однако по моей просьбе

повторить отказался. Вместо этого он схватил гитару с напольной стойки и принялся перебирать пальцами хрупкие струны. Звук, который начал издавать инструмент, больше походил на плач умирающего кота.

— Ради Христа, положи гитару на место, — я прижала ладони к ушам. — Если есть возможность, что наша школа была построена на кладбище, то скоро мы это узнаем, потому что этими стонами ты точно подымешь всех мёртвых!

— Это мой стиль! — Никита попытался перекричать собственную игру.

Спустя ещё секунд десять мне захотелось отнять у него гитару и а)разбить её об голову самому Никите или б)разбить ею окно и выбежать отсюда с мольбами об операции по удалению среднего и внутреннего ушей, но в)я была физически слабее горе—музыканта и г)я итак слишком часто его обижала. Поэтому мне пришлось терпеть до того момента, пока Никите не надоело. Позже, по его самодовольному выражению лица, я поняла, что главной его целью было вывести меня из себя.

Когда он подошёл к фортепиано, я запричитала:

— Пожалуйста, побойся Бога! — как только Никита открыл крышку клавиш, я захлопнула её обратно, чуть не прищемив ему пальцы. — Я слишком молода, чтобы умирать!

— Не знаю, в курсе ли ты, но Сёма закончил музыкальную школу по классу фортепиано с отличием! — гордо заявил Никита, словно это он умеет играть, а не его друг. — Он научил меня одной песне. Она очень красивая, и в фортепианной версии звучит просто волшебно.

Я прищурено наблюдала за тем, как Никита стягивал с плеч рюкзак и ставил рядом с собой, а затем устраивался на стул напротив клавиш и долго и методично разминал пальцы, словно знал, что делает. Хотя я могла поставить сотню на то, что он понятия не имел.

— Сядь, — приказал Никита, когда его пальцы замерли над клавишами. Я вопросительно выгнула бровь, и он добавил: — Пожалуйста.

Я подошла к первой парте, забралась на ее край и кивнула Никите. И тогда он заиграл:

— По ночам, когда звезды освещают мою комнату / Я сижу в одиночестве и говорю с луной. / Пытаюсь докричаться до тебя, / В надежде, что ты — там, на другой стороне, говоришь со мной тоже. / Ох, да я просто дурак, / Который сидит один и разговаривает с луной. **

Я никогда не была ценителем музыки и не проводила одинокие вечера, слушая любимую группу на полную громкость потому, что у меня не было любимой группы. Я никогда не терялась в нотах, и слова никогда не цепляли меня за самую душу. Но когда запел Никита, те самые секунды, когда его голос — (кажется, я наконец поняла смысл словосочетания “бархатный тембр”) — разлетался по пустому помещению в дуэте с тонкими и удивительно складными звуками фортепиано, я забыла как дышать.

Он ещё с полминуты поиграл без слов, иногда прикрывая глаза от удовольствия, и хотя в эти моменты он обязательно пропускал клавишу, и музыка становилась буквально на мгновения не такой плавной, это всё равно было прекрасно. Спустя месяцы и годы после этого я часто задавалась вопросом о том, как ему удалось заставить цвести во мне маленький розовый сад, который столько времени был сухим и мёртвым. А тогда, в тот момент, когда пальцы Никиты окончательно покинули клавиши, и он поднял на меня глаза, полные ожидания, я с удивлением обнаружила, что по щекам текли слёзы.