Одна жизнь
Шрифт:
Протирая глаза, лохматый солдат, похожий на лешего, приподнимается с нар и оглядывает Лелю.
– Жена?.. А чего она ночью пришла?
– А чего. Это, значит, в самое время!..
– озорно подмигивает длинноносый рыжий солдат.
Двое или трое лениво усмехаются.
– Товарищ - военнослужащая, работает у нас в штабе.
– сурово одергивает Нисветаев.
– Отпустили ненадолго. А завтра могут отправить куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать?
– А бумажка имеется?
– спрашивает еще один.
– С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки.
– Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба!
–
– Товарищи, дорогие, ну пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся больше. А вы не пускаете...
– Жизнь действительно проклятая!
– сказал похожий на лешего, повалился обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет.
– Общее должно быть решение, - сказал начальник команды.
– Тут не застенок царизма!
– страстно сверкая глазами, заговорил рыжий солдат.
– Мы не за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть против?
– Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий.
Начальник караула нехотя снял с гвоздя запасной фонарь и пошел впереди, показывая дорогу.
Длинный каменный коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них покорежены в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной нет замка, только тяжелые железные засовы.
У единственной запертой двери начальник останавливается и с грохотом отодвигает засов.
– Колзаков, к тебе тут со свиданием, - равнодушно выкликает он и отворяет дверь.
В желтом свете фонаря Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный, закрываясь рукой от света, он пятится от двери.
– Разбудили?
– весело говорит Нисветаев.
– После выспишься!
– Он раскладывает на маленьком столике сверток с жарким, две пачки махорки, газету и зажигалку, сделанную из винтовочного патрона.
– Гостинцы тебе я вот сюда кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим пойдем к нему посидим.
– Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь. Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем.
– Зачем вы сюда?
– кося глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит Колзаков.
– Почему вас пустили?
Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает:
– Да мы с Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и пришли.
– Место уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю.
– Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку.
– Сам тоже хорош.
– А что ж не бреетесь?
– Мне бритву не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного переживания. Только раньше он пять раз повесится на гнилой осине, чем от меня такого дождется.
– Вы о нем не думайте сейчас, - быстро заговорила Леля.
– Вы лучше напишите объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища Невского, просто попросите, чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение.
– Это все давно написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму, как это вы сюда пришли? Почему это?
– Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите?
– Куда спешить? Пускай товарищ Невский свое слово скажет. Не долго теперь ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же я был, что не сходил посмотреть. Теперь бы сидел тут - вспоминал. Интересно, что такое человек мог написать про эту бедность, все стараюсь представить, а ничего не могу. Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду
Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены. Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:
– А если не выпустят?
– Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.
"Неужели все?
– с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:
– И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой... Белой Полыни?
– Невского? Вы что? Невского?..
– не веря, повторяет Колзаков и вдруг быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь плечом на стену.
– Невского?
– точно с укором повторяет он и долгое время спустя еще раз круто останавливается.
– Невского! Уж это всего хуже! Ах, женка его бедная теперь как останется?
– Леля и не думала, что Невский женат.
– Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет. Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался счастливый, как маленький...
– Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.
– И про Генеральный штаб небось?
– Да, про все.
– Невский ты, Невский...
– стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккурат мы проголосовали расходиться всем по домам. Он с нами всего два дня прожил в землянке и как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в Красную гвардию. Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался нашим комиссаром. Позвал меня к себе, запер дверь и сказал: "Товарищ Колзаков, говорит, мне приходилось заниматься все больше кабинетной работой. Теперь мне, сам видишь, необходимо срочно выучиться артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"
И вот я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле, а он меня там дожидался в условленном месте, чтоб никто не видел, как военком с седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней я ему старался поспокойней приводить, а он скандалил и требовал самых норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.
Боевые уставы, расчеты, приборы - это он, конечно, все сам осилил. Теперь вот другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам командир, а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с ним хохочем, вспоминаем, как он в первый раз в пиджачке на коне громоздился, тот несет боком, брючки кверху сучатся, а там носочки на подвязочках выступают, сам еле держится, а на меня кричит: "Не миндальничать! Не сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как на новобранца!.." Ах, люблю я этого человека...
– Он ожесточенно растирает лицо ладонями.
– Без него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров, ух, ожесточат!..