Однажды в Бадабере
Шрифт:
На полу красный ковер, разрисованный синими и зелёными узорами.
Старик на его приветствие лишь кивнул головой. Он осмотрел Рустамова с головы до ног, задержал взгляд на его грязных босых ногах. Больше во время разговора даже не посмотрел ему в лицо, бесконечно перебирая и перебирая в пальцах зелёные бусины чёток.
Рустамов говорил только на узбекском, но он с фарси не имеет ничего общего. Тоже самое и с пушту.
Старик, перешёл на узбекский, сказал, что его предки из Самарканда. Расспрашивал Носиржона о его семье. Потом
Через несколько дней Рустамов догадался, что этот старик и есть лидер партии «Исламское общество Афганистана» профессор Раббани.
* * *
Через месяц бывшего рядового Рустамова отправили в лагерь Зангали — туда, где через несколько месяцев советские пленные солдаты поднимут восстание и погибнут.
Носиржона отвели в подвал, где кроме него держали еще двух офицеров армии ДРА. Вечером в камеру к Носиржону спустился начальник охраны Абдурахмон, никогда не расстававшийся с плеткой, в хвост которой были вплетены кусочки свинца.
Переговорим с Рустамовым предложил ему перейти в соседнюю камеру к пленным «шурави».
Сказал, что если он не говорит на пушту, тогда с русскими ему будет веселее. Рустамов вспомнил русских дембелей в своей роте и отказался, сославшись на то, что плохо говорит по русски.
Так он узнал, что в лагере, кроме него, есть ещё пленные солдаты. На следующий день он увидел одного из них. Тот сидел прислонившись спиной к глиняной стене- обросший, в невероятно грязных лохмотьях, но с узнаваемо славянскими чертами лица. Пленник тоже вроде бы заметил Носиржона, но его глаза, просто скользнули по лицу, не проявив никакого интереса.
Потом их вместе стали выводить на работу. В основном возводили стену из саманных кирпичей.
Через несколько недель в камеру пришел мулла. Он спросил: «Почему не идешь к русским? У тебя будет свободный режим, как у них.
Они уже приняли ислам, готовятся к джихаду, и ты тоже можешь стать моджахедом… Священный джихад, это долг правоверных, таких, как ты».
В лагере ходили слухи о скором приезде Раббани, и Носиржон понял, его хотят показать лидеру ИОА, порадовать тем, что земляк его предков уже готов встать под зелёное знамя борьбы с неверными.
Не вышло. Когда приехал Раббани и вновь вызвал его к себе, Рустамов заявил, что больше не хочет воевать с оружием в руках. Он сказал, что его джихад — это молитва.
Тогда его отвели в другую камеру, где кроме него было ещё два человека.
Они встретили нового соседа безо всяких эмоций. Один, темноволосый, похожий на казаха буркнул что-то невнятное и отвернулся к стене.
Его звали Канат.
Второй, бородатый, со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом. Сказал, что его зовут Исламутдин. Своим негромким голосом, вкрадчивыми манерами он был похож на пройдоху святошу.
Между делом обмолвился, что тоже правоверный, недавно принял ислам.
Они жили отдельно от десяти славян, которые содержались в отдельной каморке- камере.
Исламутдин пользовался доверием охранников лагеря. Хорошо читал и понимал Коран. Вечером заковывал ноги пленников в кандалы и закрывал на замок двери камеры.
При себе всегда держал коробочку с насваем. Перед тем как куда- то идти, или что- то сделать снимал крышечку и высыпал под язык едкий зеленый порошок. Потом выплевывал его длинной густой струей. Глаза у него сразу становились мутными и отрешёнными.
По вечерам Исламутдин ходил на беседу к начальнику охраны. Однажды вернулся раньше обычного, долго не засыпал вздыхал, а потом спросил у Рустамова:
– Ты не знаешь, как дела в Армении?
* * *
Кормили пленных два раза в день. В основном это была вареная фасоль. К ней давали кусок чёрствой лепешки. В эту же миску наливали кружку теплой вонючей воды. Иногда тёплую и темную бурду, именуемую чаем.
Лепёшки были очень жёсткие. Гораздо жёстче чёрствого хлеба...
Спали на глиняном полу. По ночам оправлялись тут же в камере, в металлический бак, который выносили по очереди под охранной тюремщика.
Самое невыносимое в плену было то, что ты лишён всяких прав. Вроде как уже и не человек. Тебя могут ударить, сделать инвалидом, или даже убить. Могут не накормить. Заставить работать. Тебе нельзя уйти, или уехать. Нельзя просто развернуться и выйти в другую комнату.
Границы твоей свободы определяет длинна цепи, на которую тебя посадили. Плен – это твоя сегодняшняя жизнь и весь внешний мир.
Пленники похудели. С каждым днём их глаза становились всё более бесцветными и равнодушными. Сам Шевченко часто ловил себя на мысли, что неплохо было однажды уснуть и не проснуться.
– Если останусь жив.- Говорил он с тоской.- Никогда больше не смогу ходить в зоопарк. Стыдно будет смотреть в глаза животным в клетках.
Охранники относились к ним по разному.
Не все из них были злобными "упырями" из рассказов замполитов.
Большинство вообще не смотрели на пленных. Не смотрели даже сквозь них. Как будто не было никаких шурави. Или они были всего лишь миражами в дрожащем от зноя воздухе. Бесплотными и безликими привидениями.
Даже когда били, охранники просто выполняли надоевшую, но нужную работу.
Но были такие, кто делал это с удовольствием. Один из них начальник охраны.
Каждые два дня он делал шмон.
Приходил в камеру, кричал:
– Дришь прутт, косс контрол!!! Руки вверх, пи..ду к осмотру — и переворачивал всё в камере вверх дном. Моджахеды боялись, как бы русские не начали рыть подкоп в соседнюю комнату, где хранилось оружие.
* * *
Лагеря для военнопленных были разбросаны по всему Пакистану.
Самый страшный был в лагере Мобарез. Не выдержав тоски и издевательств почти одновременно там повесились Валера Кисёлев из Пензы и Сергей Мещеряков из Воронежа.