Однажды в Лопушках
Шрифт:
— Да пусть хоть…
— Прекрати, — матушка никогда-то не повышала голоса, но ей и нужды в том не было. Хватало этого вот ледяного тона, который промораживал, считай, насквозь.
Оленька замолчала.
— Ты не понимаешь. Если эта история выплывет, то репутации Верещагиных будет нанесен удар. Более того, я уже сожалею, что согласилась на эту авантюру. Все-таки позор позору рознь. Одно дело неудачная дочь, случается и у лучших.
Оленька проглотила обиду, хотя больше всего хотелось закричать, затопать ногами, прорваться, наконец, сквозь эту завесу равнодушия.
…только дедушка
— …и совсем другое, когда она от собственного ничтожества идет на обман и подлог.
Обида вдруг… нет, не исчезла, преобразилась в нечто иное, до сего момента Оленьке незнакомое.
— Это была твоя идея.
— Твоего отца, — поправила матушка.
— Можно подумать, он что-то сделает без твоего благословения, — Оленька потрогала грудь. Внутри что-то болело, нудно и муторно. Надо бы провериться, но… зачем? Если вдруг она, Оленька, умрет, то всем только легче станет. Мертвые сраму не имут, кажется, так говорят. И матушка вздохнет с облегчением: не придется краснеть за неудачную дочь. Отец… может, вздохнет где-нибудь.
Как-нибудь.
Чтобы матушка не услышала. Нет, скорбь они будут изображать, ибо так принято. И еще станут всем рассказывать, какие надежды она, Оленька, подавала.
— Я возвращаюсь, — тихо сказала она.
— Что? — матушка, говорившая что-то там о долге перед родом, осеклась.
— Возвращаюсь. Домой. И мама… дедушка оставил четкие инструкции. Если ты не отдашь мне мои деньги, я подам в суд.
Она никогда-то прежде не смела перечить. Да что там перечить, Оленька и в мыслях не могла матушке возразить. А теперь… в груди болело.
В душе тоже.
И…
— Думаю, этот скандал тоже многих… порадует.
— Прекрати.
— А если ты полагаешь, что у меня духу не хватит. Знаешь, дедушка меня кое-чему все-таки научил.
— А тебя можно чему-то научить?
— Можно, — Оленька погладила ствол ближайшего дерева. — Он сказал, что нет смысла бегать от собственных страхов. Все одно догонят. Так может… знаешь, я ведь могу сама обратиться в Ученый совет. Подать прошение о пересмотре результатов защиты. Рассказать, как оно было…
— Ольга!
Она никогда-то не называла Оленьку ласково, полагая ласку глупостью. Только так, строго и по полному имени, оттого Оленька и вздрогнула.
Усомнилась на долю мгновенья.
И стиснула телефон до боли в пальцах. Нет уж. Хватит с неё… не оправдывает надежды? Пускай себе. Пусть ищут тех, кто оправдывает. А она… она просто уедет. К морю. Она всегда хотела жить у моря. Просто жить.
День за днем.
Чтобы дом свой. И терраса. И еще кота завести можно. Она давно просила, но ей не позволяли, ибо животное — это ответственность. А Оленьке смотреть за ним некогда будет. У Оленьки ведь уроки и вообще…
— Ты не посмеешь.
— Посмею, мама, — она оперлась спиной на этот вот шершавый и грязный ствол. А потом вдруг спросила. — Ты меня любишь?
— Опять ты с этими глупостями…
— Это не глупости. Я просто знать хочу, ты меня любишь? Или… я всегда только мешала, да? Дедушка вот любил. Он бы не стал со мною так…
— Ольга, ты снова мыслишь нерационально.
— Нерационально, — согласилась Оленька, слушая, как бьется собственное её сердце. Зато почти и не болит уже. Это ведь хорошо, что не болит. — Я всегда такой была. Слишком нерациональной. Помнишь, я хотела пойти на филологию?
— Глупости. Никто из Верещагиных не растрачивал себя по пустякам.
— И стихи писала, но ты тоже сказала, что это ерунда…
— Рифмовать строки каждый может.
— Наверное.
— Ольга, сейчас не время для детских обид!
— Именно, пришла пора для взрослых, — Ольга потрогала свое лицо. — Скажи, мама, а ты счастлива? Замужем за папой? Ты ведь выбирала его так… рационально.
— Ольга!
— Но вы теперь так старательно друг друга избегаете. А когда вместе, то и словом не перекидываетесь. И эта тишина, если бы ты знала, как она угнетает… так вот, я подумала, что не хочу вот так. Точнее, не подумала…
— Это точно, — ввернула матушка.
— Но просто поняла. Не хочу. И он меня не хочет.
— Кто?
— Бестужев. Он ведь и не смотрит-то на меня, как на женщину. И Синюхин тоже не смотрит. Как на женщину. Как на перспективную партию, которая могла бы помочь в его работе, да, смотрит. А как на женщину нет… так зачем? Нет, не отвечай, а то я собьюсь и запутаюсь. Я ведь такая… несобранная, верно? И вот, допустим, вы нас вынудите пожениться. У меня никогда-то не спрашивали, чего я хочу, но он… он ведь не простит. Ладно, тебе или своему деду, он мне не простит. И что нас ждет? Крепкий союз людей, где один другого ненавидит?
— Ты все преувеличиваешь, — голос матушки предательски вздрогнул. — Ты милая девочка, которой выпал шанс составить неплохую партию.
— Нет, мама, — Ольга покачала головой. — Я не хочу партию составлять.
— А чего ты хочешь?
— Надо же, ты все-таки спросила… хочу… просто жить. В доме на берегу. Помнишь, у дедушки был такой? Он тебе никогда не нравился, слишком удален от города, от работы. Ты его продала?
— Нет.
— Отдашь?
— Ольга…
— Мам, он ведь, кажется, тоже мне отошел. По завещанию. Так что… давай и вправду не будем выносить сор из избы. Я вернусь. Заберу свое. И уеду. Буду появляться на коронных торжествах, играть в семью, а ты всем соврешь, что я с головой ушла в какие-нибудь изыскания и вот-вот совершу прорыв в науке. Ну или правду скажешь, что меня эта наука задолбала несказанно, а потому я послала её куда подальше. Но правду ты точно не скажешь. Пускай… соврешь, тебе не привыкать…
Связь оборвалась.
В трубке раздались гудки, и Оленька слушала их, так внимательно и жадно, будто надеялась за этими гудками услышать, что она… права?
Мама никогда прежде не позволяла себе настолько терять самообладание, чтобы прервать разговор.
— Я… — она рассеянно погладила кору и отключилась. — Я вернусь. Сегодня же…
Дерево качнуло ветвями.
— Вернусь… сначала в Москву. Потом… потом уеду, и буду жить так, как я хочу…
Дерево заскрипело. И Оленьке подумалось, что пора бы вернуться если не в Москву, то в лагерь. Вещи собрать. И перемолвиться словом с Николаевым, который совсем даже не Николаев, но почему-то упрямится. И теперь Оленька смутно начала догадываться, откуда это упрямство.