Однажды в России
Шрифт:
– Горькое зрелище могло открыться после тогдашней междоусобной сечи, продолжал Александр Иванович.
– Раны, нанесенные боевыми топорами и секирами, бывали ужасны. Они калечили людей, и мало кто выживал после ранения в рукопашном бою. Раненых часто бросали на поле боя. Только вороны провожали их в последний путь. А потом садились на глаза и клевали их... То, о чем поется в древних народных песнях - правда.
Учитель посмотрел на класс своим безумным взглядом. Мало кто понимал этого странного человека. Но любили все. Может быть, потому, что он был похож на фанатика? Кто-то из старшеклассников однажды спросил его, какой по счету последний съезд компартии. Цифры на плакатах по всему городу были у всех перед глазами. А Иваныч потер переносицу и ответил
– Между прочим, - сказал Александр Иванович, - и наш Энск бывал полем сражений. Да не тяни ты руку, Гончар, сейчас все расскажу... Так вот. Там, где сейчас городская свалка...
Генка вполуха слушал рассказ о святая святых - об их родной Свалке. Его занимало другое. В глазах Атоса свалка была не более, чем безликой пустошью на пути бесстрашных мушкетеров к алмазным подвескам королевы. Но даже не алмазные подвески и, страшно сказать, ни даже королева, не были для него сейчас главным. Весь мир, как луч солнца из-под увеличительного стекла, сошелся на маленьком и не самом чистом девичьем ухе. Пока "миледи" теребила его, странная щекотка разбредалась по коже тайного зрителя. И это прозрачное ухо, и локон темных волос над ним, сейчас стали центром целого мира, в котором Свалка занимала положение полузабытой провинции.
Уже несколько недель Генка чувствовал, как внутри него поселилось новое и незнакомое раньше чувство. Оно было странным. В нем была горечь и сладость одновременно. В разгар зимы ему мерещились какие-то весенние ручьи, пение невидимых птиц заглушало далекий перестук товарняков на станции Энская-Узловая. Его тело обнаруживало себя новыми пульсами в самых неожиданных местах. Эти пульсы бились зло и жадно, за ними тянулись остальные клеточки - и тело становилось как одна натянутая струна. Гена знал, откуда течет ручей новой силы, но боялся признаться сам себе. Зато теперь он хорошо представлял себе героинь любимых книг. Ему стало незачем читать авторские описания принцесс и золушек. Все они любили теребить мочку своего уха, над которым вился непокорный локон. Все они были похожи на...
Алксандр Иванович отвернулся к доске, и по классу полетели записки. Толстый и смешливый Рошфор бросил записку унылому Ришелье. Констанция, которую с прообразом связывало только неблагородное происхождение, бросила свой клочок бумаги Сереге-Д'Артаньяну. А миледи, оторвавшись от своих каракулей, скомкала их одним легким движением и запустила в совершенно сомлевшего Атоса. Он был не готов к такому повороту событий и получил запиской прямо по носу. Класс подавился смехом. Александр Иванович оглянулся и посмотрел на тридцать напряженных от тайного хохота физиономий.
– ... А когда Ростислав увел свою дружину, на территории бывшего Энска не осталось ничего. Догорали избы, хлеб в полях стоял неубранным, а большие черные птицы на свой манер прощались с гниющими на поле воинами...
Записка лежала перед Генкой на столе, как бомба. Ему казалось, что в ней вся его жизнь за редким забором анютиных каракулей. Он не мог найти в себе силы поднять ее со стола и прочитать. Поэтому просто посмотрел в окно. И вздрогнул.
По щиколотку в грязи, прямо под окном стояли Студень, Паня и Журик. Все трое покачивались, а в руках у Пани была зажата бутылка портвейна "Три семерки". Даже снег, казалось, обходил стороной нечистую троицу. В последнее время о них ходили странные разговоры. Шла речь даже о том, что Журика выгоняют из школы. А Студень и Паня уже несколько недель не ходили в нее, вызывая большое облегчение в школьных коридорах и такую же большую тревогу на улице. Теперь они заявились туда, где не были уже много дней. И в руке у Пани была бутылка портвейна.
Генка сделал страшные глаза и посмотрел на Серегу. Но тот, открыв рот, слушал Александра Ивановича. Тогда Гена снова посмотрел в окно и увидел, что Студень и Паня остались вдвоем. Журик исчез, и Генке за шиворот упала скользкая лягушка страха. Он понял, что Журик пошел в школу. В которой больше не учился. И Генка понял, что Жура пошел за ними. За Сережкой. За Анютой. За ним...
Студень снизу разглядел его через окно и улыбнулся. Даже отсюда было видно, какие у него гнилые зубы. Год назад на уроке химии он глотнул кислоты, и от зубов остались короткие пеньки. Теперь они почти уже сгнили...
Генка против воли зажмурился. Он представил себе, как Журик идет по школьному коридору, сутулясь и размахивая своей пластмассовой рукой. А вторая, здоровая и невероятно сильная, сжата в кулак...
– Так вас теперь зовут Атосом, месье Черенков?
– раздался голос прямо над его головой. Генка вздрогнул.
Александр Иванович стоял около его парты и глядел в записку, которая развернулась сама собой.
– О чем задумались, граф?
– спросил Александр Иванович, строго глядя на Генку.
– ...
– Молчите? Не удивительно. Вы всегда были большим молчуном. А знаете историю про себя?
– К.. какую?
– Однажды Дюма-сын, автор небезызвестного светского романа "Дама с камелиями", пришел в гости к отцу. Полагаю, что не нужно говорить, кем был его отец. Так вот. Зная, что он всегда работает в саду, в беседке, Дюма-младший не стал заходить в дом и пошел искать отца в саду. И нашел его раньше, чем предполагал. Толстый старик сидел на земле и безутешно рыдал в три ручья...
– П... почему?
– спросил Генка.
– Вот и сыну пришел в голову тот же вопрос. В ответ великий беллетрист поднял на него глаза, измученные бессонницей, и сказал только два слова: "Атос умер"... Впрочем, может быть, по-французски это звучало длиннее. И вообще, эта история скорее для урока литературы, чем для урока истории. А как историк, я вправе задать вам такой вопрос, коль уж у нас зашла речь о мушкетерах. В каком веке к власти пришел кардинал Ришелье?..
– Ммы этого еще не проходили, Александр Иванович...
– Странно, граф. Не знать, в каком веке вы живете - это моветон для человека вашего положения...
Александр Иванович улыбнулся, и Генка понял, что он не сердится. Как никак, их игра, все-таки, имела непосредственное отношение к истории...
А потом с треском распахнулась дверь и в проеме появился Журик - пьяный и страшный. Генка никогда еще не видел его таким. Вблизи он был еще отвратительнее. Стало заметно, что он падал на землю, и не один раз. Александр Иванович обернулся и спокойно пошел навстречу. Класс притих.
Журик обвел учеников больным взглядом. Он узнал и Серегу, и Генку. На них его взгляд остановился было, но двинулся дальше, как башня танка, потерявшая управление. И остановился только тогда, когда отыскал Александра Ивановича.
Тот подошел к двери в встал прямо напротив Журы. Он не сказал ни слова.
А Журик, глядя только на него и ни на кого больше, вдруг выбросил вперед живую руку, будто хотел ударить Александра Ивановича. Но не ударил, а неумело обнял его за шею и привалился к плечу грязной нечесаной головой.
– Иваныч, - выдохнул он, - Папку на зоне завалили... Бляди... Помоги, родной...
Над головами ничего не понимающих, замерших школьников взорвался звонок...
* * * Гена встряхнул головой и обнаружил себя глядящим в окно. Поезд стоял в Рязани. По платформе туда-сюда бродили разные люди. Местные носили пирожки и вареную картошку. С ларьков бойко торговали пивом и водой. Жизнь кипела. Это было приятно видеть после однообразия бегущей лесополосы.
Гена набросил на плечи пиджак и, сунув в карман сигареты, вышел из купе. На платформе было прохладно. Он поежился и отошел в сторонку - покурить. И сразу стал центром внимания местных граждан. Подошла тетка с лукошком:
– Не хотите пирожков?
– Не, бабуль, спасибо.
– С мясом, с капустой, с грибами...
– Нет.
Голос бабули понижается по шелеста:
– Водочки?
– Нет, мать...
Старуха отходит к следующему. На ее место подходит девица с большой сумкой.
– Вода, Тархун, Пепси, свежее пиво... Пива не желаете?
– Нет.
– Водочки?
– Нет.