Однокурсники
Шрифт:
— Он пишет дерьмо, Эдгар, чистейшее, неподдельное дерьмо!
— А мне начхать, как ты это называешь, — резко возразил Эдгар. — У Леона это есть, и оно нам нужно. Понял? Неужели мы такие важные, что нос воротим? Любое поле нуждается в удобрении, так и нашему спектаклю нужно некоторое количество дерьма!
Дэниела Росси просто распирало от злости и унижения.
— Эдгар, я знаю свои права, они закреплены контрактом, составленным в гильдии драматургов. Ты не можешь без моего согласия привлекать дополнительно к работе никого из композиторов. А я в данном случае не даю своего согласия.
— Ладно, мистер Росси, — спокойно произнес Уолдорф, — я тоже знаю свои права. Это позорный спектакль. Твоя музыка дрянь и туфта. Людям она противна. И если ты отказываешься от помощи мистера Леона Ташкеняна, то выбор у тебя простой. Помрешь в своем Бостоне, и тебя похоронят в твоем любимом Гарвардском дворе. Ибо, как только ты скажешь: «никакого Леона», я тут же иду прямо в театр и вывешиваю объявление об отмене спектакля.
И он устремился прочь в театральном гневе, зная, что Дэнни уже побежден.
На самом деле Эдгар пошел прямо к телефону на первом этаже, чтобы позвонить оттуда Леону Ташкеняну, который уже с раннего утра работал в одном из гостиничных номеров отеля «Статлер».
Дэнни выпил успокоительное, которое, похоже, не помогало. Затем он стал думать, кому бы позвонить, чтобы его хоть как-то утешили. И вспомнил о своем агенте, Харви Мэдисоне, который уже давно ждал звонка. Тот сразу же заверил своего знаменитого клиента, что в результате долгих препирательств с Эдгаром Уолдорфом, состоявшихся чуть раньше тем же вечером, он защитил принципы Дэнни по всем пунктам. Имя Леона Ташкеняна вообще нигде не будет упоминаться.
— Послушай, Дэн, — философствовал Харви, — так происходит сплошь и рядом. Любой бродвейский спектакль сшивается из нескольких затасканных лоскутов, взятых у нескольких разных людей. И если крупно повезет, то критики решат, что это чистый шелк, а не использованная туалетная бумага.
Дэнни весь кипел от подобного предательства.
— Харв, да у тебя принципов ни на йоту, — орал он.
— Очнись, Дэнни. В театральном мире принципы — это то, о чем субботним вечером все забывают. Хватит изображать из себя паиньку, и скажи еще спасибо Ташкеняну, что он согласился писать за тебя. Знаешь, мы с тобой еще потолкуем, малыш. Как только новая пьеса будет готова, я обязательно прилечу в Бинтаун, и мы сядем с тобой, закажем хорошей еды и спокойно поговорим по душам. Расслабься.
Швырнув трубку, Дэнни подумал, а не напиться ли ему? Но затем вдруг осознал, что из-за всех своих душевных расстройств он совсем забыл о верном Стюарте Кингсли, ныне так жестоко изгнанном.
Он набрал Нью-Йорк. Нина сказала, что ее муж не может подойти к телефону.
— Дэнни, ты безжалостный, бессердечный негодяй, — зашипела она. — Неужели ты готов продать всех и вся? Он ведь считал тебя своим другом. Бог свидетель: он бы тебя защитил…
— Нина…
— Надеюсь, это шоу сольют в канализацию, и тебя вместе с ним. Там вам и место!
— Пожалуйста, Нина, позволь мне поговорить со Стюартом. Прошу тебя.
Она немного помолчала. А потом произнесла, еле сдерживая бешенство:
— Он в Хартфорде, Дэнни.
— Какого черта он делает в…
Но, еще не закончив фразу, он все понял.
— Ты хочешь сказать, он в клинике?
— Да.
— Что случилось?
— Он получил удар в спину ножом от своего друга.
— Я хотел спросить, что он натворил?
— Запил горсть таблеток бутылкой виски. К счастью, я пришла домой раньше времени.
— Слава богу! Нина, я…
— Это ты себя должен утешать, Дэниел. Врачи говорят, его состояние абсолютно…
— Стабильное, — подхватил Дэнни с искренним облегчением.
— Они считают, он продолжит попытки свести счеты с жизнью, и, возможно, в следующий раз ему это удастся.
К счастью, Дэнни пришлось уехать из Бостона на несколько дней. Сначала он дирижировал оркестром, выступая с двумя концертами в Лос-Анджелесе, затем сел в «Ред-Ай» прямо до Нью-Йорка. Он прибыл туда в шесть утра, немного вздремнул в гримерной, после чего проглотил для бодрости парочку «аллегро виваче» и пошел репетировать в течение трех часов.
Вечером он исполнил сложный фортепианный концерт Шёнберга и сорвал такую бурю аплодисментов, что ему пришлось играть на бис.
Выбор Дэнни — полный контраст по музыке — показал, что бостонские события никак не выходят у него из головы. Он сыграл моцартовские вариации до мажор на французскую песню «Ah, vous dirai-je, maman» [59] (KV 265).
В Бостон он вернулся в половине первого ночи. Когда он входил в свои апартаменты в отеле «Риц», телефон уже звонил.
59
Я вам, маменька, скажу (фр.).
— Да? — сказал он, устало вздыхая.
— С возвращением, Дэнни. Ты не занят?
Это был Эдгар.
— Слушай, я устал, как собака. Может, утром поговорим?
— Нет, у нас в одиннадцать назначена репетиция, и мне нужно еще размножить партии.
— Какие партии?
— Новый материал Леона. Мы можем к тебе подняться?
О нет, неужели ему еще придется знакомиться со своим заклятым врагом?
— Эдгар, тебе ведь не нужно мое ободрение. Я уже капитулировал. Мне и так понятно, что там все плохо, зачем же еще слушать…
— Ну, Леон хоть покажет тебе, что он написал, может, ты поменяешь свое мнение. И даже предложишь парочку идей.
Дэниел Росси был уже тертый калач. И теперь прекрасно знал, как будут развиваться события. Он пока не стал использовать свое право вето на музыку Леона Ташкеняна, и за ним еще сохранилась одна привилегия, хоть она и может кому-то показаться пустым жестом.
По договору, он мог снять свое имя и выйти из проекта. Какого черта, неужели это ничего не значит? Разве его имя не придает шику всему проекту? Разве его репутация серьезного музыканта не вызывает уважения среди определенной части критиков? Эдгару все же придется побегать перед ним на задних лапках.