Однокурсники
Шрифт:
А Джордж остался все тем же старым параноиком, подозрительным психом. И даже когда мы обедаем вместе, он ни разу не снизошел до того, чтобы хоть немного рассказать о себе.
В отличие от большинства сокурсников, я в своей краткой истории жизни, как мне кажется, постарался быть честным.
Два года моей службы в ВМФ уместились в одном предложении, и я не стал их никак приукрашивать. Затем я просто указал, что после семи лет работы в «Даунс — Уиншип», я был избран вице-президентом.
Потом я признался, что самой великой радостью для меня было видеть, как растут мои дети. А самым большим разочарованием стало то, что мой брак развалился.
Не думаю, что кто-то вообще захочет обо мне читать, но многих секретов я и не стал выдавать.
Я ни словом не обмолвился о том, что мои успехи в банковском деле не такие уж и выдающиеся. Своим выдвижением я обязан тому обстоятельству, что мы с парочкой приятелей помогли удержаться на плаву компании «Кинтекс», которая впоследствии выросла в крупнейшего в мире производителя противозачаточных таблеток. И акции ее взлетели вверх со скоростью бешеной ракеты. (Чистая удача — или же это подсознательный способ раскаяния за то, что я позволил себе иметь детей от такой никудышной матери?)
И я не стал рассказывать о том, как мне безумно одиноко, несмотря на то, что на Первой авеню, как грибы после дождя, тысячами открываются специальные бары знакомств, где так называемые везунчики вроде меня должны знакомиться с довольно приличными женщинами.
Каждые выходные я занят тем, что пытаюсь встречаться со своими детьми (Энди уже исполнилось семь лет, а Лиззи — четыре) и быть им хоть в чем-то полезным. Фейт, похоже, теперь предпочитает сексу выпивку — это уже видно по ее лицу. Вероятно, трезвеет она лишь в те минуты, когда рассказывает малышам, какой у них отец негодяй. И у меня есть всего два часа в неделю, по субботам, за которые я должен успеть опровергнуть эту клевету.
Кажется, единственным моим утешением остается Гарвард. И хоть я купил себе модное жилье в новой многоэтажке на 61-й Ист-стрит, но большую часть времени провожу в Гарвард-клубе — играю в сквош и общаюсь с ребятами. Я помогаю приемной комиссии вербовать лучших молодых людей для «времен, что ждут впереди». И даже подумываю о том, чтобы участвовать в Совете выпускников — это дало бы мне отличный повод поехать в Гарвард и снова пройтись по Гарвардскому двору.
Короче говоря, я ничем не счастливее словоохотливого торговца обувью. Зато, как мне кажется, я немного лучше это скрываю.
*****
Тед Ламброс готовился к новой жизни в Кентербери с присущим ему энтузиазмом. Все лето 1968 года он занимался тем, что упаковывал свои книги и записи, дополнял и совершенствовал старые лекции и — самое главное — брал уроки тенниса на кортах «Солджерз-филд».
Когда они въезжали в полуразвалившийся домик на Норт-Виндзор-стрит, который сдал им в аренду университет, Сара предостерегла его:
— Имей в виду, милый, если ты и в самом деле выиграешь у Бантинга, он в жизни не станет за тебя голосовать.
— Но-но, — шутливо ответил он, — ты же разговариваешь с великим тактиком. Я просто буду для него хорошим спарринг-партнером, или как это у них там называется, — только и всего.
Но их волновало не только то, как проголосует за него теннисист. На отделении помимо него работали еще три старших классициста — у которых были не менее влиятельные жены.
Естественно, им еще предстояло поужинать с каждой из супружеских пар по отдельности. Генри Данстер первым проявил инициативу и пригласил их к себе. Нынешняя миссис Д. была у Генри уже третьей по счету, и все указывало на то, что он, быть может, на ней не остановится. Как и следовало ожидать, Данстер оказывал недвусмысленные знаки внимания Саре. Что ей ни в коей мере не льстило.
— Не хочу сказать, будто он был вульгарен, — пожаловалась она Теду в машине, когда они ехали домой, — но зато был смехотворно осторожен. Уж если флиртуешь с женщиной, то и веди себя как мужчина. Господи, что за червяк!
Тед наклонился к Саре и взял ее за руку.
— Один долой, — шепнул он, — осталось троих навестить.
Следующим барьером в этом стипль-чезе на пути к постоянной должности оказался ужин с Хендриксонами — историком Дигби и его очаровательной женой Амелией. Это был действительно брак по любви, они даже думали совершенно одинаково. Оба супруга любили ходить в походы, лазать по горам, и обоих объединяла жгучая паранойя по поводу того, что все преподаватели классического отделения так и норовят украсть у Дигби лекторские часы.
— По-моему, это ужасно, — заметила Сара, — но в каком-то смысле их зависть можно понять. Ведь история — это, в конце концов, фундамент классической филологии.
Дигби с ней согласился и даже немного углубился в эту тему.
— Не только фундамент, Сара, это вообще всё. Литература — дело приятное, но что в ней проку, когда там всё одни слова. А вот история — это факты.
— Ладно, сдаюсь, — сказал, поступаясь самолюбием, специалист по литературе Тед Ламброс, оставив свое мнение при себе.
Сара уже приступила к действиям на женском фронте. В сущности ее «дружба» с женой Кена Бантинга достигла такого расцвета, что они встречались раз в неделю в «Охотничьем домике» — поболтать за обедом.
Дотти сама назначила себя верховным судьей в обществе и строго зачислила каждую из жен преподавателей Кентербери в одну из двух категорий: «настоящий шик» или «никакого шика». Сара Ламброс из семейства нью-йоркского банкира Харрисона являлась настоящей представительницей сливок общества, а вовсе не дешевым суррогатом. А поскольку Дотти, по ее собственным словам, была аристократкой из Сиэтла, то она рассматривала Сару в качестве единомышленницы.
Вот только мужья у них были совсем не похожие.
— Скажи мне, — вкрадчивым голосом произнесла Дотти, — каково быть замужем за этим, ну ты знаешь — за латиносом?
Стараясь изо всех сил сохранять строгое выражение лица, Сара терпеливо объясняла, что греки хотя и темноволосые и для кого-то, возможно, немного смуглые, но они совсем не то же самое, что латиносы. И все же, поняв скрытый в вопросе намек, она ответила, что, на ее взгляд, все мужчины в основном одинаковые.