Офсайд
Шрифт:
– Какому другу? – напирал я.
– Томас, – вздохнула Николь с досадой, взглянула на меня и сделала еще один глубокий вдох. – Пожалуйста, не спрашивай. Я не собираюсь отвечать, а это лишь взбесит тебя, ладно?
– Нет, – сказал я, – не ладно. Почему ты не хочешь рассказать мне, зачем должна уйти?
– Просто не могу.
– Почему нет?
– Я не могу тебе сказать.
– Почему ты не можешь мне сказать?
– Томас, бога ради, прекрати!
– Что прекратить?
– Мне нужно идти, – сказала она, качая головой. Она пошла к парадной двери, открыла
– Ну же, давай, – сказала она, выражение ее лица смягчилось. – Ты бы мог, например, поужинать с Грегом, и мы бы могли чем-нибудь заняться, когда я вернусь.
Поужинать с ее отцом, пока она неизвестно где и неизвестно с кем?
Ну уж нет, я так не думаю.
Подошел к вешалке, рядом с которой она стояла, достал из куртки ключи и сунул их ей.
– Поезжай сама, – прорычал я, после чего потопал назад на кухню и рывком открыл теперь уже чистый холодильник. Ее уклончивость меня разозлила. Я схватил бутылку «Gatorade» и с шумом захлопнул дверцу.
– Томас… пожалуйста, не делай этого.
– Чего не делать? – огрызнулся я. – Сбегать, не сказав тебе зачем и с кем? Ой, погоди… нет… это же ты так делаешь!
– Я объясню, что смогу, позже, – сказала она, – но мне правда сейчас надо идти.
– Кто такие Рон и Тимми? – спросил я, глядя на нее. На мгновение ее глаза округлились, а голос сник.
– Рон – друг Грега из города, – сказала она и совсем стихла.
– А кто такой Тимми?
– Томас, пожалуйста, не лезь в это. Правда, мне надо идти и…
– Тогда, блядь, поезжай сама! – прокричал я. – Просто, блядь, иди!
Она молча стояла в дверях, покусывая нижнюю губу зубами, посмотрела вниз на ключи от машины в своей руке и затем снова перевела взгляд на меня. Я опустил глаза на бутылку голубого «Gatorade» и начал дергать уголок этикетки.
– Мне очень жаль. Я просто не могу…
– Без разницы, – ответил я, не глядя на нее.
– Я вернусь, – ответила она.
– Не утруждайся.
– По крайней мере мне нужно хотя бы вернуть машину, – тихо сказала она.
– Я сам ее пригоню.
– Томас, это…
– Если собираешься уходить, так просто уйди уже! – накричал я на нее.
Слова Николь застряли у нее в горле, она развернулась и выбежала из дома. Я услышал, как открылась и закрылась дверца машины, в то время как у меня возникло чувство, будто мою грудь сжимает тисками. Когда до меня донесся звук заведенного двигателя, мне захотелось выбежать и остановить ее, но я не шелохнулся.
Вместо этого заорал, ударил кулаком по столу и опрокинул свой энергетик. Объем разрушений был слишком незначительным, поэтому я схватил бутылку и швырнул ее об стену. Когда на полу кухни образовалась большая голубая лужа, я схватился руками за голову и задался вопросом, как умудрился так сильно облажаться в первые же сорок восемь часов.
Я же просто хотел знать, куда она едет и почему. Что в этом такого плохого? Хотел знать, кто звонил и с кем она собиралась увидеться. Вот и все.
Я не хотел,
Но практически вышвырнул ее за дверь.
И сказал не возвращаться.
На ум, конечно же, пришел Шекспир, и я подумал: «Пусть речь грозит кинжалом, не рука»80. Но, по большей части, имело ли это теперь значение. Ведь она ушла.
Я опустил голову на руки и просто слушал свое дыхание, пока до меня не добралась лужа на полу. Схватил бумажные полотенца, вытер жидкость, а после воспользовался чистящим средством, которым Николь приводила в порядок полки в холодильнике.
Как только пол был вытерт, начал наворачить круги по дому. Прокручивая в голове последние шесть минут и двенадцать секунд пребывания Николь в моем доме, я был наверно уже до предела взвинчен.
Я знал, что мне не следовало приводить ее сюда.
Не знаю почему именно пребывание тут все изменило, но я был уверен, что причина была в этом. Я вообще не хотел, чтобы она бывала тут. Не хотел, чтобы моя Румпель была… запятнана этим местом. Ее дом был теплым и дружелюбным, и наполненным смехом, и ароматами хороших продуктов. Мой же дом был холодным и заполненным болью.
Я запрокинул голову, когда мечущийся в поиске выхода разум нашел точку концентрации – единственное, что было ему нужно.
Я направился в свою комнату, чтобы немного ослабить окутавшее меня волнение.
Я рисовал.
Без этюдника пришлось довольствоваться разлинованным листом из тетради, но меня заботило это меньше, чем возникшая вдруг потребность поднести карандаш к листу. Даже несмотря на то, что это был тетрадный лист и простой карандаш вместо полотняной бумаги и грифеля, мне нужно было рисовать. Я просто должен был.
Мысль о Николь была самой яркой в моей голове. Даже больше, чем любимая игра в футбол, высококлассные блюда в Портленде или минет на день рождения. Мой разум ухватился за все, что связано с ней: то, как скользили ее волосы, когда она поворачивала голову; как чуть стискивала челюсти, когда я бывал засранцем; выражение ее глаз, когда она лежала рядом со мной и пробегала пальцами по моим волосам…
…и именно это я и рисовал.
Первыми на ум пришли очертание ее щеки, прижатой к подушке, и пряди волос, спадавшие каскадом и разметавшиеся вокруг нее. Карандаш запархал по грубой бумаге, вырисовывая угол ее футболки у плеча и линию шеи.
Рука летела почти также быстро, как и разум. А когда я поймал красоту того момента, в итоге притормозил, чтобы убедиться, что все детали совпадали – особенно выражение ее глаз. Я не знал, что означал этот взгляд. Я даже не был уверен, видел ли вообще когда-нибудь его раньше – уж точно он не предназначался мне. Я просто знал, что мне он нравился.
За окном начало уже заходить солнце, и мой желудок слегка заурчал. Я проигнорировал его и продолжил рисовать. В конце концов в глазах стало все расплываться, так что я заставил себя сделать перерыв. Лег поперек кровати и посмотрел на рисунок у меня в руке. Постарался лечь в то же положение, как лежал прошлой ночью, и положил рисунок туда, где должна была находиться она.