Огнем и мечом. Дилогия

Сенкевич Генрик

– Не тяни бога ради, говори скорее! – вскричал Заглоба.

– Поспешишь, людей насмешишь! – ответил Редзян. – Я чуть не подпрыгнул от радости, такое услыша, но виду не показал и спрашиваю: «Подлинно она там? Твоя милость небось давно уже ее туда отправил?» Он стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет до его возвращенья и что княжна, как бог свят, и посейчас там, потому как туда ни ляхам не добраться, ни татарам, ни казакам, а Горпына приказу, хоть умри, не нарушит.

Во все время рассказа Редзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал головою, а Подбипятка поминутно

устремлял глаза к небу.

– Что она там, сомнения нету, – продолжал слуга, – и лучшее тому доказательство, что он меня к ней отправил. Но я поначалу отказывался, чтобы себя невзначай не выдать. «А мне-то зачем, спрашиваю, ехать?» А он на это: «Затем, что я сам не могу. Если, говорит, доберусь на Волынь живой, прикажу отвезти себя в Киев, там наши казаки верховодят, а ты, говорит, поезжай и вели Горпыне туда же ее доставить, в монастырь Святой-Пречистой».

– Ага! Не к Миколе Доброму, значит! – возопил Заглоба. – Я сразу сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!

– К Святой-Пречистой! – продолжал Редзян. – «Перстень, говорит, тебе дам, и нож, и пернач. Горпына поймет, что это значит, у нас уговор такой был, а ты, говорит, мне самим богом послан: она и тебя знает и, что ты мой лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар же остерегайтесь: заметите где, стороной обходите – они ведь на пернач глядеть не станут. Деньги, говорит, дукаты, в яру закопаны на всякий случай – ты их, говорит, вырой. По дороге одно тверди: «Богунова жена едет!» – ни в чем вам не будет отказу. Впрочем, с ведьмой не пропадете, только ты согласись ехать; кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать, кому в чужом краю, когда одни враги кругом, довериться можно?» Так он меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок велел, бестия, поклясться, что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил: «Со своим хозяином!» Ох, и обрадовался он! Тотчас дал мне пернач, нож, и перстень, и драгоценности, что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть лучше у меня, чем у разбойника, будут. На прощанье растолковал еще, который это яр над Валадынкой, как туда ехать да как оттуда, – все в подробностях объяснил, теперь я и с завязанными глазами найду дорогу, в чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.

– Завтра же, не откладывая! – сказал Володыёвский.

– Какое там завтра! Нынче на рассвете велим оседлать коней.

Радость овладела всеми сердцами, и понеслись к небесам слова благодарности; весело потирая руки, рыцари забросали Редзяна новыми вопросами, на которые тот отвечал с присущей ему флегматичностью.

– Чтоб тебе ни дна ни покрышки! – выкрикивал Заглоба. – Ну и слугу Скшетускому послал всевышний!

– Чем плох слуга! – отвечал Редзян.

– Он тебя, надо думать, озолотит.

– И я полагаю, что без награды не обойдется, хотя и без того верой и правдой служу своему хозяину.

– А что же ты с Богуном сделал? – спросил Володыёвский.

– То-то и беда, сударь мой, что он мне снова больным попался, – негоже, чай, раненного ножом, хозяин бы за это тоже не похвалил. Такая уж, верно, моя судьба! Что было, по-вашему, делать? Все, что мог рассказать, он мне рассказал, и все, что имел, отдал; тут-то меня и взяли сомненья. С какой стати, говорю себе, этот злодей будет гулять по свету? Одним чертом меньше станет, и слава богу! И еще подумал я: а ну, коли

он оправится и за нами следом пустится с казаками, тогда что? И пошел, недолго думая, к пану коменданту Реговскому, который во Влодаве стоит со своей хоругвью, и доложил ему, что это не кто иной, как Богун, наиопаснейший мятежник. Верно, за это время его уже вздернуть успели.

Сказавши так, Редзян рассмеялся глуповато и обвел взглядом присутствующих, ожидая, что смех будет подхвачен; но, к великому его изумлению, ответом ему было молчанье. Лишь несколько погодя Заглоба первый нарушил тишину, буркнув: «Ладно, не будем об этом», – Володыёвский же продолжал сидеть безмолвно, а пан Лонгинус долго причмокивал языком и покачивал головою и наконец промолвил:

– Некрасиво ты, брат, поступил, что называется, некрасиво!

– Как так, ваша милость? – удивленно вопросил Редзян. – Неужто лучше было его прирезать?

– И так плохо, и эдак скверно. Сам не знаю, что лучше: разбойником быть или иудой?

– Да ты что, сударь? Разве Иуда мятежника выдал? Богун ведь и его величества короля, и всей Речи Посполитой враг лютый.

– Оно верно, а все ж некрасиво ты поступил. Как, говоришь, звали коменданта этого?

– Пан Реговский. А по имени, кажется, Якуб.

– Он самый! – пробормотал литвин. – Пана Лаща сродственник и пана Скшетуского недруг.

Впрочем, замечание его не было услышано, потому что заговорил Заглоба.

– Вот что, друзья любезные! – сказал старый шляхтич. – Нельзя нам медлить! Господь – хвала ему! – так распорядился, что благодаря этому слуге нам куда как легче княжну искать будет. Завтра же и отправимся. Князь уехал; поедем без его дозволенья: время не терпит! Втроем поедем: Володыёвский, я и Редзян, а тебе, пан Подбипятка, лучше остаться: рост твой и простодушие нас сгубить могут.

– Нет, братец, я с вами! – сказал Лонгинус.

– Ради ее же блага вашей милости, сударь, надлежит остаться. Кто тебя раз видел, в жизни не позабудет. Правда, у нас пернач есть, но тебе и с перначем не поверят. Ты Полуяна на глазах всего Кривоносова сброда душил; увидь они только среди нас эдакого верзилу, мгновенно обман учуют. Нет, никак не можно твоей милости с нами ехать. Трех голов тебе там не найти, а от твоей одной немного проку. Чем все дело испортить, сиди лучше на месте.

– Жалко, – сказал литвин.

– Жалко не жалко, а придется остаться. Поедем гнезда с деревьев снимать, то и тебя прихватим, а сейчас неподходящий случай.

– С л у х а т ь гадко!

– Дай же тебя облобызать, дружище, очень уж у меня на душе прекрасно. Оставайся и не горюй. И еще одно, милостивые судари, я хочу сказать. Главное, храните все в тайне: не дай бог разнесется по войску слух, а там и мужичья достигнет. Никому ни слова!

– Ба, а князю?

– Князя нет.

– А Скшетускому, если вернется?

– Ему-то и заикаться нельзя, не то сразу за нами кинется следом. Успеет еще нарадоваться, а если, не приведи Господь, новая неудача случится, ведь умом повредиться может. Поклянитесь, друзья любезные, что никому ни звука.

– Слово чести! – сказал Подбипятка.

– Слово, слово!

– А теперь возблагодарим Господа нашего, владыку.

Сказавши так, Заглоба первый упал на колени; примеру его последовали остальные и молились горячо и долго.

Глава XXII