Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Нет. Эти рыцари сами случайно услыхали обо всем в Корце, куда прибыли с подкреплением от виленского воеводы, и сюда последовали со мной, поскольку нашему князю письма от воеводы должны были передать. Война неминуема, от комиссии уже никакого проку не будет.
– Это мы и тут сидя знаем, ты лучше скажи, от кого о смерти княжны услышал?
– Мне Зацвилиховский сказал, а ему сам Скшетуский. Пан Ян от Хмельницкого получил разрешение в Киеве княжну искать, и митрополит ему обещался помочь. Искали больше по монастырям: все, кто из наших остались в Киеве, у монахов попрятались. Думали, что и Богун княжну в каком-нибудь
– Значит, она была у Миколы Доброго все же?
– То-то и оно. Скшетуский повстречал в одном монастыре Иоахима Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил. Ерлич же ему и скажи, что всех, какие были, девиц казаки сразу увезли, лишь у Миколы Доброго осталось двенадцать, да и тех потом в дыму удушили; между них как будто была и княжна Курцевич. Скшетуский, зная недобрый нрав Ерлича, который к тому же от вечного страху как бы тронулся слегка, не поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь. На беду, монашки – три их сестры были удушены в той же келье – фамилий не помнили, но, когда Скшетуский описал им княжну, подтвердили, что была такая. Тогда-то Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.
– Чудо, что еще жив остался.
– И умер бы беспременно, если б не тот старый казак, что за ним в плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом, а вернувшись, княжну помогал искать. Он его и в Корец отвез, где с рук на руки Зацвилиховскому отдал.
– Поддержи его дух, Господи, ему уже никогда не найти утешенья, – промолвил пан Лонгинус.
Володыёвский ни слова более не проронил; настало гробовое молчанье. Князья, подперев руками головы, насупя брови, сидели неподвижно, Подбипятка возвел очи к небу, а Заглоба упер остекленевший взор в противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
– Очнись, сударь! – сказал наконец Володыёвский, тряхнув его за плечо. – О чем задумался? Ничего тебе теперь уже не придумать, и хитростями твоими беде не помочь.
– Знаю, – упавшим голосом ответил Заглоба, – одна у меня дума; стар я стал и нечего мне на этом свете делать.
Глава XXI
– Вообрази себе, любезный друг, – говорил по прошествии нескольких дней Лонгину Володыёвский, – человек этот в одночасье переменился так, словно на двадцать лет стал старше. Какой был весельчак, говорун, затейщик, – самого Улисса превосходил хитроумьем! – а нынче что? Рта лишний раз не откроет, дремлет целыми днями, на старость сетует, а если и скажет слово, все равно как сквозь сон. Знал я, что любил он ее, но не предполагал, что так сильно.
– Что ж тут удивительного? – отвечал, вздыхая, литвин. – Потому и привязался крепко, что ее из рук Богуновых вырвал, что ради нее столько раз опасностям подвергался, в тяжкие переделки попадал. Покуда тлела надежда, то и мысль его не дремала, всяческие изобретая затеи, и сам твердо на ногах стоял, а теперь и вправду: что делать на свете одинокому старику, которому сердцем не к кому прилепиться?
– Я уж и пить с ним пробовал в надежде, что он от вина воспрянет духом, – все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние времена, не рассказывает и подвигами своими не похваляется, разве что расчувствуется, а потом голову на брюхо и спать. Уж и не знаю, кто сильней отчаивается – он или Скшетуский.
– Жаль его невыразимо. Что ни говори, великий был рыцарь! Пойдем к нему, пан Михал. Ведь он привычку имел надо мной насмешничать и донимать всячески. Может, и сейчас придет охота? Господи, как же меняются люди! Такой веселый был человек!
– Пошли, – сказал Володыёвский. – Поздновато, правда, но ему по вечерам тяжелей всего: целый день продремлет, а ночью уснуть не может.
Продолжая беседовать, друзья отправились на квартиру к Заглобе; тот сидел у раскрытого окна, подперев голову рукою. Час был уже поздний, в замке остановилось всякое движенье, только дозорные перекликались протяжными голосами, а в густом кустарнике, отделяющем замок от города, соловьи исступленно выводили свои ночные трели, свистя, булькая и щелкая с такой силой, с каковой обрушивается на землю весенний ливень. Сквозь распахнутое окно струился теплый майский воздух, лунный свет ярко озарял скорбное лицо и склоненную на грудь лысую голову Заглобы.
– Добрый вечер, ваша милость, – приветствовали его рыцари.
– Добрый вечер, – ответил Заглоба.
– О чем, сударь, размечтался пред окошком, вместо того чтобы спать ложиться? – спросил Володыёвский.
Заглоба вздохнул.
– Не до сна мне, – проговорил он едва слышно. – Год назад, ровно год, мы с нею от Богуна бежали, и над Кагамлыком точно так же для нас щелкали пташки, а теперь где она?
– Такова, знать, была Божья воля, – сказал Володыёвский.
– Чтоб я слезы в тоске проливал! Нету мне ни в чем утешения, пан Михал!
Настало молчание, только все звонче разливались за окном соловьи: казалось, светлая ночь наполнена их щелканьем.
– О боже, боже, – вздохнул Заглоба, – в точности как на Кагамлыке!
Пан Лонгинус смахнул слезу с льняных усов, а маленький рыцарь немного погодя промолвил:
– Знаешь что, сударь? Печаль печалью, а выпей-ка ты с нами медку – нет от тоски целительнее лекарства. А за чаркой, даст бог, лучшие времена придут на память.
– Что ж, выпьем, – безропотно согласился Заглоба.
Володыёвский приказал челядинцу принести огня и жбан меду, а когда все уселись, спросил, понимая, что лишь воспоминания могут отвлечь Заглобу от горьких мыслей:
– Стало быть, уже год, как вы с покойницей из Разлогов от Богуна бежали?
– В мае это было, в мае, – ответил Заглоба. – Мы через Кагамлык переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!
– И она переодета была?
– Да, казачком. Волосы мне пришлось бедняжке отрезать, чтоб ее не узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.
– Прелестная была панна! – вставил со вздохом Лонгинус.
– Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал с малолетства. А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и заботу! Лучше б мне от казацкой сабли пасть, нежели нынешнего дня дождаться! Зачем теперь жить на свете?
Никто ему не ответил; молча пили три рыцаря мед, перемешанный со слезами.
– Думал, подле них в покое до старости доживу, а тут… – начал было опять Заглоба и бессильно уронил руки. – Нечего мне больше ждать, разве что смерть принесет утешенье.