Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Вот тебе, пан Михал! – сказал Заглоба. – Говорил я, протестовать нужно?
– А из какого ты куреня?
– Из миргородского, только его уже нету.
– А что с ним сталось?
– Гусары Чарнецкого под Желтыми Водами в прах разбили. Кто жив остался, теперь у Донца, и я с ними. Чарнецкий добрый ж о л н i р, он у нас в плену, за него комиссары просили.
– И у нас ваши пленные есть.
– Так оно и должно быть. В Киеве говорили, первейший наш молодец у л я х i в в неволе, хотя иные сказывают, он погибнул.
– Кто таков?
– Ой, лихой атаман: Богун.
– Богун в поединке зарублен насмерть.
– Кто ж его зарубил?
– Вон тот рыцарь, – ответил Заглоба, указывая на Володыёвского.
У Захара, который в ту минуту допивал уже вторую кварту меду, глаза на лоб полезли и лицо побагровело; наконец он прыснул, пустив из носу фонтан, и переспросил, давясь от смеха:
– Этот
– Тысяча чертей! – вскричал, насупя бровь, Володыёвский. – Посланец сей чересчур много себе дозволяет.
– Не сердись, пан Михал, – вмешался Заглоба. – Человек он, видать, честный, а что обходительности не научен, так на то и казак. И опять же: для вашей милости это честь большая – кто еще при такой неказистой наружности столько великих побед одержал в жизни? Сложенья ты хилого, зато духом крепок. Я сам… Помнишь, как после поединка таращился на тебя, хотя собственными глазами от начала до конца весь бой видел? Верить не хотелось, что этакий фертик…
– Довольно, может? – буркнул Володыёвский.
– Не я твой родитель, понапрасну ты на меня злишься. Изволь знать: мне бы хотелось, чтобы у меня такой сын был; дашь согласие, усыновлю и отпишу все, чем владею! Гордиться нужно, великий дух в малом теле имея… И князь не много тебя осанистей, а сам Александр Македонский едва ли ему в оруженосцы годится.
– Другое меня печалит, – сказал, смягчившись, Володыёвский, – ничего обнадеживающего из письма Скшетуского мы не узнали. Что сам он на Днестре головы не сложил, это слава Богу, но княжны-то до сих пор не нашел и кто поручится, найдет ли?
– Что правда, то правда! Но коли Господь нашими стараньями его от Богуна избавил и премногих опасностей и ловушек помог избежать, да еще в очерствелое сердце Хмельницкого заронил искру странного чувства к нашему другу, то не для того, верно, чтобы он от тоски и страданий, как свеча, истаял. Ежели ты, пан Михал, руки провидения во всем этом не видишь, ум твой тупее сабли; впрочем, справедливо считается, что нельзя обладать всеми достоинствами сразу.
– Я лишь одно вижу, – ответил, гневно шевеля усиками Володыёвский, – нам с тобою там нечего делать, остается здесь сидеть, покуда совсем не заплесневеем.
– Скорее уж мне плесневеть, поскольку я тебя много старше; известно ведь – и репа мякнет, и сало от старости горкнет. Возблагодарим лучше Господа за то, что всем нашим бедам счастливый конец обещан. Немало я за княжну истерзался, ей-ей, куда больше, чем ты, и Скшетуского немногим менее; она мне как дочь все равно, я и родную бы не любил сильнее. Говорят даже, она вылитый мой портрет, но и без того я к ней всем сердцем привязан, и не видать бы тебе меня веселым и спокойным, не верь я в скорое окончание ее злоключений. Завтра же epitalamium [179] сочинять начну, я ведь прекрасно вирши слагаю, только в последнее время Аполлону изменил ради Марса.
179
эпиталаму (лат.).
– Что сейчас говорить о Марсе! – ответил Володыёвский. – Черт бы побрал этого изменника Киселя с комиссарами и с их переговорами вместе! Весной как пить дать заключат мир. Подбипятка со слов князя то же самое утверждает.
– Подбипятка столько же смыслит в политике, сколько я в сапожном ремесле. Он при дворе, кроме красотки своей, ничего не видел, ни на шаг небось не отходил от юбки. Даст Бог, кто-нибудь уведет ее у него из-под носу; впрочем, довольно об этом. Кисель изменник, не спорю, в Речи Посполитой всяк это знает, а вот насчет переговоров, думается мне, еще бабушка надвое ворожила.
Тут Заглоба обратился к казаку:
– А у вас, Захар, что говорят: войны ждать или мира?
– До первой травы тихо будет, а весной либо нам погибель, либо л я х i в ч и к а м.
– Радуйся, пан Михал, я тоже слыхал, будто чернь везде готовится к войне.
– Б у д е т а к а в i й н а, я к о ї н е б у в а л о, – сказал Захар. – У нас говорят, и султан подойдет турецкий, и хан приведет все орды, а друг наш Тугай-бей и вовсе домой не ушел, а становище неподалеку раскинул.
– Радуйся, пан Михал, – повторил Заглоба. – И новому королю напророчили, что все его правление пройдет в войнах, а уж простому человеку, похоже, тем более долго не прятать сабли в ножны. Успеем истрепаться в боях, как метла в руках хорошей хозяйки, – такова уж наша солдатская доля. А дойдет дело до схватки, постарайся ко мне поближе держаться: великолепную увидишь картину – будешь знать, как в старые добрые времена бились. Мой бог! Не те нынче люди, что были прежде, и ты не такой, пан Михал, хоть и грозен в бою и
– С п р а в е д л и в о к а ж е т е, п а н е, – сказал Захар. —
Н е т i ї т е п е р л ю д е, щ о б у в а л и…
Потом поглядел на Володыёвского и прибавил, покачав головой:
– А л е щ о б ц е й л и ц а р Б о г у н а у б и в, н о, н о!..
Глава XX
Старый Захар, отдохнув несколько дней, уехал обратно в Киев, а тем временем пришло известие, что комиссары воротились без особых надежд на сохранение мира, хуже того – в полном смятенье. Им удалось лишь выговорить armisticium [180] до русского Троицына дня, после чего предполагалось собрать новую комиссию с полномочиями для ведения переговоров. Однако требования и условия Хмельницкого были столь непомерны, что никто не верил, дабы Речь Посполитая могла на них согласиться. Поэтому обе стороны с поспешностью начали вооружаться. Хмельницкий слал посла за послом к хану, призывая его со всеми силами себе на подмогу; отправлял он гонцов и в Стамбул, где давно уже пребывал королевский посланник Бечинский; в Речи Посполитой со дня на день ожидали призыва в ополченье. Пришли вести о назначении новых полководцев: подчашего Остророга, Ланцкоронского и Фирлея. Иеремия же Вишневецкий от военных дел был полностью отстранен – теперь он лишь с собственными силами мог защищать отчизну. Не только княжеские солдаты и русская шляхта, но даже сторонники бывших региментариев возмущены были таким решением и немилостью, оказанной князю, справедливо рассуждая, что если стоило пожертвовать Вишневецким из политических соображений, пока еще теплилась надежда на заключение мира, то устранение его в канун войны было непростительной, величайшей ошибкой, поскольку князь один не уступал Хмельницкому силой и мог одолеть могущественного предводителя смуты. Наконец и сам князь прибыл в Збараж, чтобы собрать как можно больше войска и в полной готовности ожидать скорого начала войны. Перемирие было заключено, но сплошь да рядом обнаруживалась его несостоятельность. Хмельницкий приказал, правда, срубить головы нескольким полковникам, которые вопреки договору позволяли себе нападать на замки и хоругви, отдыхавшие на зимних стоянках, но не в его власти было сдержать черный люд и бессчетные безначальные ватаги, которые про armisticium либо не слыхали, либо не желали слышать, а зачастую и значения этого слова не понимали. Они то и дело преступали установленные договором границы, тем самым сводя на нет все обещанья Хмельницкого. С другой стороны, квартовые войска и шляхетские отряды, преследуя смутьянов, частенько переходили Горынь и Припять в Киевском воеводстве, забирались в глубь воеводства Брацлавского, а там, подвергшись нападению казаков, затевали настоящие бои, порой весьма ожесточенные и кровопролитные. Поэтому со стороны и казачества, и поляков непрестанно сыпались жалобы о нарушении договора, который, по сути, соблюсти было невозможно. Таким образом, перемирие означало только, что ни сам Хмельницкий, ни король со своими гетманами не начинали военных действий, фактически же война разгоралась – без участия, правда, главных сил, и первые теплые лучи весеннего солнца, как прежде, освещали пылающие деревни, местечки, города и замки, озаряли кровавые побоища и людское горе.
180
перемирие (лат.).
Мятежные ватаги из-под Бара, Хмельника, Махновки подступали близко к Збаражу, грабили, жгли, убивали. С этими Иеремия расправлялся руками своих полковников, сам не участвуя в мелких стычках, – он намеревался выступить со всей своею дивизией, лишь когда гетманы выйдут на бранное поле.
Пока же князь высылал разъезды, приказывая кровью платить за кровь, колом за грабежи и убийства. В числе прочих ходил раз на вылазку Лонгин Подбипятка и разбил мятежников под Черным Островом, но страшен рыцарь наш был только в сраженье, с пленниками же, схваченными с оружием в руках, обращался с излишней мягкосердечностью, и потому больше его не посылали. Володыёвский же, напротив, премного в подобных экспедициях отличался – соперничать с ним в партизанской войне мог разве что один Вершулл. Никто другой не совершал столь стремительных налетов, не умел столь неожиданно напасть на неприятеля, разбить его в бешеной атаке, рассеять на все четыре стороны, переловить, перебить, перевешать. Вскоре имя его начало внушать ужас, князь же стал дарить пана Михала особым расположеньем. С конца марта до середины апреля Володыёвский разгромил семь безначальных ватаг, каждая из которых была втрое сильнее его отряда, и, не зная устали, распалялся все больше, словно в проливаемой крови черпал новые силы.