Огненная арена
Шрифт:
Через полчаса фаэтон уже стоял во дворе. Лихачев выпрягал лошадей, а Нестеров, сунув мешок под кровать, будил Аризель.
— Ариль, проснись… Все в порядке… Ариль…
— Уже вернулся? — спросила она и села в кровати, забыв, что в одной рубашке.
Нестеров отвернулся:
— Прости, Ариль, я совершенно потерял голову.
— Ты выйди на минутку, я оденусь, — попросила она, прикрываясь одеялом.
Когда он вошел в комнату, девушка была в платье и жакетке.
— Ну, говори, как все получилось? — спросила, заглядывая под кровать, откуда виднелся угол мешка.
— Все хорошо, Ариль. Теперь впереди самое главное: доставить деньги в Асхабад.
Аризель вынула чемодан и мешок с деньгами из-под кровати. Нестеров открыл крышку чемодана и постукал пальцами по матерчатой обшивке.
— Чемодан с двойным дном. Деньги мы спрячем в тайнике…
Выговорив эти слова, он сорвал пломбу с казенного мешка и начал совать в тайник чемодана перевязанные крест-накрест бумажной тесемкой пачки денег. Тайник заполнился до отказа, но в мешке ещё осталось с десяток пачек. Нестеров подумал и решил:
— Ладно, остальные я привезу сам… А тебе, Аризель, придется с этим чемоданом, как и договорились, ехать поездом одной. Ты понимаешь меня?
— Да, конечно, ты мне говоришь об этом уже третий раз. Неужели ты боишься за меня, не доверяешь мне?
— Аризель, я целиком доверяю тебе, но за тебя я боюсь… Будь осторожна. — Он взял ее за плечи и с тревожной нежностью посмотрел в глаза. — Аризель, ты… Ты — не как все… Ты понимаешь меня!
— Да, понимаю, — она опустила глаза и сжалась от предчувствия чего-то необыкновенного.
Нестеров привлек ее к себе и поцеловал.
Высвободившись, она отошла к окну. «Неужели обиделась?» — спохватился он. Аризель смотрела в окно и улыбалась какой-то неловкой улыбкой. Он успокоился и отошел, чтобы дать справиться ей с нахлынувшим волнением…
В половине девятого Аризель уже сидела в фаэтоне, а Лихач гнал лошадей по переулку к вокзалу. Было солнечное утро. Она смотрела вперёд и видела лишь сияющий купол Благовещенской церкви да голубей, кружащихся над куполом. Потом, когда свернули к станции, показалось голубоватое здание вокзала с множеством окон и арочным входом. На здании вокзала тоже торчали купола со шпилями и тоже летали голуби. Кучер удрученно молчал, а его прекрасная пассажирка смотрела на окружающий мир совершенно отсутствующим взглядом и думала о Нестерове. Ни в фаэтоне, ни потом, когда Лихач посадил ее в вагон и сам спрятал чемодан под полку, она так и не испытала страха. Она и мысли не допускала, что кто-то войдет к ней в купе и потребует, чтобы предъявила на проверку вещи. В девять тридцать поезд ушел из Ташкента, унося навсегда следы таинственного преступления…
Ратх после ссоры с Тамарой предался меланхолии. Чувство разочарованности в нем было столь велико, что он с утра до вечера не выходил из своей обклеенной афишами комнатушки. Лежал в постели, размышлял о бренности людского существования, о лжи и недоверии. И лишь вечером, да в те дни, когда выступали на арене братья Каюмовы, часа за два до представления вставал с тахты, неохотно одевался и уезжал в цирк.
Амана же дома почти не бывало. Ночевал он где-то, по его рассказам, у друзей. Но иногда днем, когда заглядывал домой, то заходил в комнатушку к Ратху и начинал хвастаться, причмокивая губами:
— Ратх, братишка мой, если б ты знал, какая у нее кожа! Клянусь, нежнее шелка. А губы, Ратх! А груди… Я до сих пор горю от ее ненасытных объятий!
— О ком ты говоришь? — спрашивал Ратх. — О Фениксе, что ли?
— О Фениксе я давно забыл, — небрежно отвечал Аман. — У меня давно другая. Ее зовут Резеда. Есть такой цветок, но она красивее самого цветка.
Вечером в цирке братья обменивались лишь деловыми репликами, на откровенные беседы не находилось времени. А после представления Амана брали под руки его дружки — сыновья аульных богатеев, сажали в фаэтон и увозили в ресторан, а потом — в обитель «Сорока двух номеров». Аману некогда было интересоваться настроением младшего брата.
Черкез целыми днями пропадал на службе, а вечером уходил Ратх, — так что они почти не виделись.
Женщины подворья вовсе не интересовались жизнью молодых парней. А что касается самого Каюм-сердара, то старик всецело был занят судьбой Черкеза. Он никак не мог простить снохе наглой выходки в цирке. И теперь спешил поправить ошибку Черкеза в выборе жены. В доме Каюм-хана все уже знали, что второй женой Черкеза станет младшая дочь ишана — Рааби. Знали и о том, как заартачился Черкез, когда отец сказал ему: «Когда привезем ее тебе, тогда и увидишь лицо!» Молодой офицер оскорбился: «Брось, отец, свои патриархальные замашки!» Тогда Каюм-сердар уломал ишана, чтобы тот показал сыну свою дочь. Черкеза пригласили в гости. Втроем — ишан, Каюм-сердар и он сидели в белой юрте. И тут вошла с чайниками Рааби. Черкез внимательно оглядел ее и остался доволен: «Вот уж кого, действительно, не обидел аллах красотой! Какое белое и с каким цветущим румянцем лицо! А какой стан!» — с вожделением подумал он. Дочь ишана, заметив, какое приятное впечатление произвела ее красота на гостя-офицера, кокетливо повела бровью, чуть заметно передернула плечами и грациозной поступью удалилась из кибитки. Вернувшись после этой встреча домой, Черкез признался отцу:
— Прости, отец, за мои капризы. Вкус у тебя, словно у шахин-ин-шаха!
— А ты как думал! — довольно заулыбался Каюм-сердар.
После того, как увидел свою новую невесту, Черкез-хан и вовсе перестал думать о Галие. Вернее, он думал о ней, но не как о женщине, которая еще может приносить ему наслаждение, а как о помехе, которая своими слезами может испортить ему настроение во время тоя. А к тою уже начали готовиться…
Лежа в своей комнатушке на тахте, Ратх часто слушал как всхлипывала невестка. Сначала он думал: «Ай, помирятся». Но потом заметил, что никто из домашних не замечает княжну. Все словно сговорились. Только и слышались из кибиток издевательские разговоры о «казанской сиротке». Однажды Галия позвала к себе Ратха и, всхлёпывая, отчего показалась совсем девчонкой, попросила:
— Деверек, прости, что тебя побеспокоила. Но эти ваши фурии решили уморить меня голодом. Со вчерашнего дня у меня во рту не было ни крошки!
— А почему вы не пойдете к ним и не попросите еду? — удивился Ратх.
Галия усмехнулась и произнесла гордо:
— Никогда в жизни! Никогда в жизни они не поставят меня на колени!
— Они не хотят вас поставить на колени. Они хотят, чтобы вы были как все они. Чтобы сидели с ними в кибитке, ткали ковры, мыли посуду и носили из арыка воду, — пояснил Ратх.
— Ах, деверек, не говорите глупостей, — печально вздохнула Галия. — Неужели я похожа на черных девок, которых полно в вашем дворе? Да у меня руки совсем не такие!
— Что же вы хотите от меня, Галия-ханум?
— Милый деверек, вы единственный, кого я считаю настоящим человеком в этом доме. Сходите в магазин, купите мне хотя бы пирожных. И конфет шоколадных к чаю. Вот вам деньги…
— Хорошо, ханум… Но разве Черкез не приносит вам пищу?
— Ох, деверек, деверек, да он же давно не замечает меня. Если я умру с голода, он так и не узнает, отчего погибла его жена.