Огненная арена
Шрифт:
— Он опять это сатанинское племя защищает, — проворчал ишан. — Испортили они ему голову, Каюм-ага.
— Где Галия? — наливаясь злобой, с угрозой спросил Каюм-сердар. — Ну-ка, Черкез, заставь говорить этого негодяя.
Черкез схватился за камчу, но на этот раз не успел ударить, Ратх метнулся в сторону и перелез через дувал.
Забастовщиков начали освобождать в мае. Новый генерал-губернатор Туркестана Суботич под натиском рабочих накануне выборов в Государственную думу распорядился выпустить из тюрьмы забастовочный комитет Закаспия.
Нестерова вывели из камеры последним. Обросший, в потрепанном костюме, без шляпы, проследовал он по гулкому тюремному коридору за конвоиром.
В кабинете начальника тюрьмы его поджидали полковник Жалковский и новый полицмейстер Еремеев.
— Садитесь, — предложил Жалковский.
— Спасибо, насиделся, — отозвался Нестеров. — Почти четыре месяца — без всякого разбирательства дела.
— А вы сидели и жаждали разбирательства дела и суда? — усмехнулся Жалковский. — Или вы считаете, что вас и судить не за что? Достаточно было завести дело по взрыву тедженского моста, и вы нашли бы себе вечный приют в Сибири.
— Значит, вы пожалели меня? — поинтересовался Нестеров.
— Не совсем так, — пояснил Жалковский. — Просто не захотели судить многих других граждан. Тронь вас — за вами вытянется целый хвост преступников, участвовавших в деле взрыва. К тому же намечаются выборы в думу: государь против того, чтобы всенародная выборная кампания отмечалась судебными процессами.
— Ну что ж, спасибо за откровенность.
— Распоряжением Туркестанского генерал-губернатора вы освобождаетесь из заключения, но… Как вы понимаете, господин Нестеров, в каждом, даже самом приятном деле, всегда есть свое «но». Словом, генерал-губернатор предписал вам покинуть Закаспий и Туркестанский край в двухнедельный срок. Вот, ознакомьтесь с соответствующим решением, распишитесь и можете быть свободны.
Нестеров вышел из тюремных ворот, остановился, чтобы оглядеться и вволю вдохнуть в легкие свежего майского воздуха. Запрокинув голову, он увидел синее-синее небо, зеленую листву деревьев и зажмурился.
Сначала ему показалось, что почудилось.
— Ванечка, здравствуй!
Теперь он увидел ее. Она, в белом летнем платье, в широкополой шляпе, словно легкая птица, подлетела к нему и кинулась в объятия.
— Аризель, милая, как я мечтал о тебе… Как я тосковал…
— И я тоже… И я… — всхлипывала она от счастья. — Я знала, что они сегодня выпустят тебя. Вчера вечером к нам пришел Гайк и сказал.
— Гайк? — удивился Нестеров. — Это ваш, армянский священник?
— Ну-да, а кто же еще! Он пришел и сказал… Ах, Ванечка! — тут же воскликнула Аризель. — Ты же ничего еще не знаешь! Сейчас расскажу все по порядку. Идем… Они перешли через дорогу и направились в слобод» ку, мимо кладбища. За кладбищенской оградой виднелись кресты и церковь, скрытая в кронах деревьев. Слободка начиналась от самой церковной ограды и тянулась на три версты к востоку, перекрещенная множеством улочек и переулков.
— Прежде всего, Ариль, скажи мне, когда выпустили тебя? — спросил Нестеров.
— Дней через десять, — ответила она. — Три раза вызывали на допрос, все время спрашивали о тебе. Кто ты, да что… Особенно изощрялся полковник Жалковский. Чем, говорит, вы связаны с этим бунтарем? Я ему отвечаю: «Это вы считаете Нестерова бунтарем, а он самый замечательный, самый интеллигентный человек!» Я ему сказала, что ты знаешь наизусть всего Онегина, много читаешь и мечтаешь стать начальником судебной палаты.
— Ты с ума сошла, Ариль! — захохотал Нестеров.
— А что я, по-твоему, должна была сказать? Что ты читаешь политические брошюры и не знаешь до сих пор письмо Онегина к Татьяне?
— Ты молодец, Ариль. Я все время думал о тебе я о нашем будущем…
— Будущем? — машинально спросила она и вновь защебетала: — Ванечка, я тебе еще должна сказать о многом. Я не знаю даже, как мы будем дальше жить. Арама освободили три дня назад. Ему сказали, чтобы через две недели его не было в Асхабаде. Мы уже ищем покупателя на дом… Уедем опять в Шушу, на родину…
— Значит, Араму тоже дали две недели, — проговорил раздумчиво Нестеров и спросил: — А как остальные? Воронец, Гусев, Заплаткин, Любимские…
— Редактор с женой уехали: их выпустили из тюрьмы еще в марте. Ксана давно в Шуше, и ждет нас. Об остальных я не знаю.
— А о Вахнине и Шелапутове ничего не слышала? Где они?
— Слышала, Ванечка! — оживилась Аризель. — Их не арестовывали… Вобщем, было так. Когда меня освободили, я пошла к твоей тетушке, чтобы спросить о тебе. Ну, о тебе, конечно, она не могла сказать ничего, потому что не знала даже где ты. А сказала, что вернулся Вахнин и приходил к ней: спрашивал о тебе. Потом я повстречала Шелапутова. Его я знаю. Он мне сказал, что они пишут кассационную жалобу на имя генерал-губернатора. Смысл жалобы такой: забастовочный комитет добровольно прекратил забастовку, а новые асхабадские власти воспользовались этим, коварно расправились с забастовщиками. Не знаю, подействовала ли эта кассация на генерал-губернатора, но я тогда не очень поверила в успех дела, и пошла к Гайку. Мама меня научила. Оказывается, Гайк был в очень хороших отношениях с генералом Суботичем, когда он был начальником Закаспийской области. Я пошла к Гайку и упросила его, чтобы он поехал в Ташкент к Суботичу.
— И ты думаешь, генерал помог ему? — с недоверием спросил Нестеров.
— Конечно, помог! — отозвалась Аризель. — Гайк приехал и сказал: «Дочь моя, все будет хорошо. Арама и всех остальных выпустят из тюрьмы, как только прекратятся забастовки в Москве и других городах России». Как видишь, Гайк не обманул.
Нестеров вновь засмеялся над наивностью Аризель.
— Милая моя Ариль, как ты еще наивна. Но ты мне открыла сейчас самое главное — почему мы сидели без разбирательства дела и суда. Косаговский посадил нас всех, чтобы мы не объявили еще одну забастовку. В то время, как рабочая Москва дралась на баррикадах с царизмом, мы сидели в тюремных камерах. Теперь восстание в Москве подавлено, вот нас и выпустили. Теперь мы не представляем большой угрозы властям. Но чтобы и впредь не случилось никаких волнений в Асхабаде, они решили выслать нас всех. Мне тоже дали двухнедельный срок, Ариль.
— Ванечка, ты уже подумал, куда уедешь?
— Нет пока, Ариль, но, вероятно, домой… в Москву.
Аризель замолчала. Нестеров тоже задумался. Так и шли они молча до самого дома, где жил Нестеров. Здесь он распрощался с ней до вечера.
Тетка не ждала его, хотя и знала: вот-вот должны освободить — остальные забастовщики уже на воле. Обняла, засуетилась. Принялась распекать тюремных надзирателей за черствость, бездушие. Сколько не пыталась передать ему то кастрюльку с борщом и пирожков с мясом, то еще что-нибудь — у тюремщиков один ответ: «Нельзя, не велено!» Нестеров слушал ее, спрашивал о товарищах, о новостях в Асхабаде, а сам с тоской думал: «Все, Иван Николаевич, все. Разгромлен и пущен по миру асхабадский комитет эсдеков. В городе властвуют черносотенцы. И по всей России летит пепел от разгромленного большевистского восстания. Смолк, ли баррикадные бои в Москве, отмитинговали Харьков, Тифлис, Баку… Мы не смогли собрать в единый кулак свои революционные силы, не смогли выступить единым фронтом. Мы, словно пороховые погреба, взорвались — но каждый в свое время… Теперь черносотенцам вольно. Пришел на их улицу праздник. Виселицы по всей России наставили: вешают революционеров. И тебя, гражданин Нестеров, могли бы без суда и следствия, но пожалели: рук пачкать не захотели — выдворяют подальше. Выдворяют, и самое страшное, что придется покинуть Асхабад. Покинуть безропотно, как это сделали Любимские, Воронец и все остальные. Поеду в Москву. Надо встретиться с товарищами… Не может быть, чтобы поражение сломило дух революции. Она ушла в подполье, но она вновь воспрянет: главное не отчаиваться…»