Огненная арена
Шрифт:
Машинист ошалело подбрасывал в топку уголь, я беглецам удалось оторваться от преследователей. Когда выехали на прямой путь Безмеин-Асхабад, и все поняли, что казакам не догнать, Вахнин, покусывая губы, зажмурился и простонал:
— Ух, Иван, Иван… Но и мы хороши! Бросили в беде товарища! Ох, совесть моя мне не простит такого!
Остальные молчали. Все понимали, что случилось непоправимое: теперь его «разделают «под орех» эти офицерики с револьверами и казаки с шашками.
Поезд вернулся в Асхабад. Все тотчас соскочили было наземь, но бросились опять к паровозу: по перрону прямо на лошадях разъезжали казаки. И эшелон, прибывший из Ташкента, стоял на четвертом пути. Метревели, крадучись, слез и побежал к казарме. Вах-нин, Шелапутов,
— Сюда, в топку, пусть горят лихим пламенем! — выругался машинист. — А то за эти рубахи меня в первую очередь к стенке поставят.
— В депо, по одному, — распорядился Вахнин. — А ты, Ратх, беги к Гусеву, скажи, что Нестеров схвачен.
Обходя вагоны, все четверо ринулись в рабочую слободку и вскоре вышли на опустевшую улицу. Вахнин, Шелапутов и Андрюша свернули в сторону депо, а Ратх поспешил к кладбищу. Почти у самого дома Гусева он увидел толпу рабочих и догадался: забастовщики ушли подальше от глаз казаков. Гусев тоже был среди них, и Ратх тотчас торопливо и сбивчиво рассказал, что произошло в Ак-Тепе. Слушали его молча, не перебивая, и потому как все огорчились, узнав об участи Нестерова, Ратх понял: «Его расстреляют или отправят на каторгу в Сибирь». Тоска вдруг навалилась на Ратха. Такая жуткая тоска, что эта тихая слободская улочка, эта станция с ее черными грязными паровозами, этот город с его злыми офицерами показались ему враждебными. Он не мог представить себе, как будет жить без своего лучшего друга. И, думая о нем, смотрел на рабочих растерянными глазами: «Что же вы стоите? Надо выручать Нестерова!» Но вот они заговорили именно об этом, стали спрашивать друг друга, где он теперь: в тюрьме или еще там, в Безмеине? И о Вахнине вспомнили. Ратх тогда живо отозвался, что он с Шелапуто-вым и Андрюшей отправились в депо, поднимать рабочих, и Гусев сразу оживился:
— Дорогой сынок, что же ты раньше молчал? Если
Вячеслав живой, значит не погибнет и Нестеров. Давай беги, зови его сюда!
Рабочая слободка, с ее трехтысячным пролетарским населением, зашевелилась, загудела. Вечером и ночью только и шли разговоры о Нестерове. Рабочие послали своих разведчиков к полицейскому управлению и на безмеинскую дорогу, чтобы узнать, что с Нестеровым, Было уже темно, когда посланцы возвратились и сообщили: «Сидит в полицейском управлении. Привезли со связанными руками. Завтра — показательный суд. Но участь его решена, ибо плотники уже строят на Скобелевской площади виселицу». Собрались деповцы в железнодорожном саду, начали советоваться: как быть? К деповцам присоединились и солдаты-железнодорожники, которых привел в сад Метревели. Погорячились, поспорили, и вот уже пошли солдаты по дворам, чтобы переодеться в гражданскую одежду. Вахнин взял дело по спасению в свои руки. Сказал с яростью:
— Клянусь, братцы, умру, но Ивана вырву из лап черносотенцев!..
В тот самый час Нестеров сидел в кабинете полицмейстера и слушал обвинение. Еремеев смотрел на него, избитого, в истерзанной солдатской робе, с взлохмаченным черным чубом, с окровавленной бородой и безжалостно выговаривал:
— Главарь асхабадских социал-демократов — раз! К девизу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» присоединил еще слово «и вооружайтесь!» — два! Непочтительно отзывался о государе — три! Объединил русскую и армянскую партии — четыре! Взял у армян на революционные нужды три тысячи рублей — пять!
Пятый пункт вызвал у Нестерова протест.
— Послушай, штабс-капитан, — сказал он устало. — Разве без этих трех тысяч мало у меня грехов против царя-батюшки? Ну, зачем ты над покойником измываешься? Ты же знаешь, что эти три тысячи армяне внесли на похороны Людвига Стабровского!
— Не знаю, не знаю, — проговорил Еремеев. — Тая ранее было записано. И прошу-с не перебивать. Прошу-с выслушать до конца. Итак, три тысячи взял — это пять. Далее… Проводил в своей квартире пропаганду среди туркмен — шесть! Поднял и возглавил восстание солдат асхабадского гарнизона — семь! Прошу-с подписать обвинительный протокол.
— Слушай, штабс-капитан, сядь и не выкаблучивай из себя дурака, — усмехнулся Нестеров. — Ну, кто же подпишет такой протокол? Тут же нет ни слова правды. Я — частный поверенный, верой и правдой служу отечеству. В силу своих возможностей защищаю пролетариев, вот и все.
— Ах вот как! — ухмыльнулся полицмейстер. — Не хочешь признаваться? Хочешь чистеньким отправиться на тот свет? Стража, ну-ка, все сюда! Ну-ка, проучите малость господина частного поверенного, чтобы не брыкался!
Полицейские грубо вытолкнули Нестерова из кабинета. В коридоре сбили с ног, принялись избивать, затем увели в камеру,
Ни днем, когда его схватили в казарме офицеры и грозили пристрелить на месте, ни вечером, когда полицмейстер упомянул «о том свете», Нестеров не думал о смерти. Почувствовал он ее ночью. Двое стражников, караулившие его, заговорили у двери тихонько, едва слышно:
— Что, вправду что ли этого главаря хотят вздернуть?
— Да вроде бы. Виселица уже готова. Сам видел, когда шел на дежурство…
Больше Нестеров ничего не услышал. Черное, грозное слово «смерть» вспыхнуло в его мозгу, парализуя все мысли, забило уши. Он словно перестал слышать извне. И слышал только изнутри! «Смерть! Смерть! Смерть!» Чувствуя, как стынет кровь в жилах и подступает к горлу тошнота, Нестеров поднялся на ноги и подошел к двери. Он напряг слух, чтобы услышать хотя бы одно слово стоявших там, в коридоре, но всюду было тихо. И Нестеров решил, что с ним была галлюцинация: не было у двери ни надзирателей, не было сказано ничего о виселице. Он снова сел в угол и опустил голову в колени. «Смерть…Виселица». Мучительно зло и навязчиво властвовали в его сознании эти два слова, и он думал с отчаянной тоской — как просто оказался в руках черносотенцев. Вбежал в казарму, и пока поднимал солдат, налетело офицерье. Самое глупое, что Жалковский, узнав его, ударил белой перчаткой по лицу. Потом только накинулись они, разъяренные, со всех сторон, сбили с ног и скрутили руки. Надо было хотя бы этого негодяя с серыми змеиными глазами пристрелить. Все не так обидно было бы умирать!.. Нестеров представил виселицу на Скобелевской площади, возле военного собора: деревянную глаголицу с веревочной петлей, себя, стоящим на помосте. Представил тысячи асхабадцев, сбежавшихся взглянуть, как будут вешать революционера, и увидел пробиваюшуюся в толпе Аризель. Он представил ее плачущую, молящую о пощаде, и вздрогнул всем телом: «Нет! Ариль, милая моя Ариль, ты не должна видеть, как они будут вешать меня. Я не выдержу твоих слез и рыданий… Ты должна уйти со мной в вечное небытие улыбающейся и нежной, какой я оставил тебя в день нашей помолвки… Судьба, судьба, смилуйся ты надо мной, не трави душу перед смертью!»
В коридоре чиркнули спичкой. Нестеров подошел к «волчку» и увидел надзирателей: одного, второго, третьего. «Усиленная охрана», — догадался Нестеров. И тут один сказал:
— Хоть бы священника привели. Причастился бы, А то у нас всегда — абы как.
— Там, на площади, и причастится, — отозвался второй и прошел дальше по коридору.
Третий вздохнул:
— Вот так, ни за понюх табаку. А им, солдатикам-то что? Загнали их казаки, разоружили и вся недолга. Ну, может, кого и арестуют. Только вряд ли. Говорят, Косаговский пообещал помиловать, если покаятся.
— Может и этого помилуют, если покается?
— Тогда на что виселица? Тут все предусмотрено.
«Да, смерть на твоем пороге, Иван!» — выговорил про себя Нестеров и стал ходить по камере,
До утра он не сомкнул глаз.
В девять утра начали доноситься голоса: сначала из кабинетов, потом из коридоров. И все чаще и чаще называлась фамилия — Нестеров. Вскоре к двери подошли несколько полицейских. Отомкнули замок, громыхнули задвижкой.
— Выходи, арестованный! — строго приказал Еремеев.