Огненный крест. Книги 1 и 2
Шрифт:
С чувством пустоты в груди, которое, возможно, было страхом, он протянул руку и положил ладонь на ручку этой двери. Как много он вспомнит?
— Моя бабушка, мать моей мамы, была англичанкой, — медленно начал он. — Вдовой. И когда отец погиб, мы приехали жить к ней.
Он вспоминал о бабушке не больше, чем о матери все эти годы. Но говоря о ней сейчас, он мог чувствовать аромат розовой воды и глицерина, который она использовала для рук, немного плесневелый запах квартиры в Тоттенхэм-Корт-Роуд, переполненной мебелью из конского волоса, слишком большой для квартиры, оставшейся
Он глубоко вздохнул. Бри почувствовала это и ободряюще прижалась спиной к его груди. Он поцеловал ее в шею. И дверь открылась; не намного, всего лишь маленькая щель, но сквозь нее засиял свет зимнего лондонского дня, освещая старые деревянные кубики на изношенном ковре. Рука женщины, строящая башню из кубиков; солнечные лучи, сверкающие радугой на бриллианте на ее пальце.
— Мама, она была маленькой, как бабушка. Они обе казались мне большими, но я помню, что она вставала на цыпочки, чтобы достать что-нибудь полки.
Банку, хрустальную сахарницу, старый чайник, три разномастные чашки. На его чашке была нарисована панда. Пакет с бисквитами, красный, с попугаем на нем. Делают ли сейчас такие? Нет, конечно…
Он решительно отбросил эти отвлекающие воспоминания.
— Я знаю, какая она была, но, в основном, по фотографиям, а не по своим впечатлениям.
И все-таки у него были воспоминания, понял он с ноющим ощущением в желудке. Он подумал: «Мама» и видел уже не фотографии, а цепочку ее очков, маленькие металлические бусинки на мягком изгибе ее груди и ощущал приятную теплую гладкость, пахнущую мылом, против своей щеки. Хлопчатобумажную ткань ее домашнего платья с синими цветами, колокольчиками. Он видел их ясно.
— Какая она была? Вы похожи хоть немного?
Он пожал плечами; Бри повернулась, чтобы смотреть на него, положив голову на вытянутую руку. Ее глаза, освещенные интересом, сияли в полумраке.
— Немного, — медленно проговорил он. — Ее волосы были такими же черными, как мои.
Блестящие и вьющиеся, они развевались на ветру, и в них застряли белые песчинки. Он насыпал ей песок на голову, и она, смеясь, отряхивала его с волос. Пляж?
— Преподобный держал в кабинете несколько ее фотографий. На одной она держала меня на коленях. Я не знаю, на что мы смотрели, но мы оба выглядели так, словно еле удерживались от смеха. Мы смотрелись очень похожими на ней. У меня ее рот, я думаю, и… возможно, форма бровей.
В течение долгого времени он чувствовал стеснение в груди, когда видел фотографии матери. Но потом они потеряли свое значение и стали не больше, чем предметами, в переполненном доме священника. Теперь он снова ясно увидел их, и стеснение в его груди возвратилось. Он сильно откашлялся, надеясь ослабить его.
— Хочешь воды? — она приподнялась и потянулась к кувшину с водой, который она всегда держала на табурете возле кровати, но он покачал головой, положив ладонь на ее руку, чтобы остановить ее.
— Все в порядке, — немного хрипло произнес он и откашлялся снова. Горло сжалось и болело так же, как в дни после повешения, и его рука в невольном поиске шрама коснулась пальцем неровного рубца под челюстью.
— Ты
— Что, мой портрет? — ее голос прозвучал удивленно, но ему показалось, что идея ей понравилась.
— Конечно. Ты можешь, я знаю. И тогда будет… постоянная память.
Для Джема, чтобы помнить, если что-нибудь с ней случится. Невысказанные слова повисли над ними в темноте, заставив их на мгновение замолчать. Черт, а он хотел утешить ее.
— Мне хотелось бы иметь твой портрет, — сказал он мягко и провел пальцем по ее щеке. — И когда мы состаримся, я посмотрю на него и скажу, что ты совсем не изменилась.
Она коротко фыркнула, но повернула голову и поцеловала его пальцы, потом перекатилась на спину.
— Я подумаю об этом, — сказала она.
В комнате было тихо, только негромко потрескивал огонь, и изредка на поленьях шипела смола. Ночь была холодной и спокойной, но утро будет туманным. Когда он выходил на улицу, то ощутил, как над землей собирается влага. Однако в доме было тепло и сухо. Брианна снова вздохнула, и он почувствовал, что она погружается в сон. Роджером также овладело сонное состояние.
Искушение, сдаться и погрузиться в забвение, было велико, но хотя страхи Брианны немного рассеялись, он продолжал слышать ее шепот: «Он не будет помнить меня вообще». Но сейчас шепот звучал с той стороны двери.
«Нет, мама, я вспомню», — подумал он и распахнул дверь.
— Я был с нею, — произнес он тихо, глядя вверх на соединяющиеся где-то в темноте стропила.
— Что? С кем? — в ее сонном голосе прозвучало любопытство.
— С моей матерью. И бабушкой. Когда… бомба…
Он услышал, как она резко повернула к нему голову, но он продолжал смотреть вверх на темные балки.
— Ты хочешь рассказать мне? — рука Брианны сжала его руку. Он не был уверен в этом, но кивнул и сжал ее ладонь в ответ.
— Да, думаю, я должен, — сказал он тихо и глубоко вздохнул, ощущая запах кукурузной каши и лука, висевшего по углам хижины. Где-то в глубине памяти он мог чуять воображаемые запахи горячего воздуха от нагревательных регистров, овсянки и бензиновых паров от грузовиков на улице.
— Это был ночной налет. Выли сирены. Я не впервые попадал в бомбежку, но каждый раз пугался до смерти. Не было времени одеться. Мама вытащила меня из кроватки, натянула пальто прямо на пижаму, и мы побежали вниз по лестнице с тридцатью шестью ступеньками. Я пересчитал их днем, когда возвращался домой из магазина.
Самым близким убежищем была станция метро через дорогу; грязно-белые плитки и вспышки люминесцентных ламп, движение теплого воздуха откуда-то снизу, словно дыхание дракона из пещеры.
— Это было невероятно, — он видел, как люди давились, слышал крики дежурных, перекрывающие шум толпы. — Все вибрировало: лестница, стены, сам воздух.
Ноги стучали по деревянным ступенькам, когда толпа втекала в недра земли; вниз, один пролет, платформа, еще вниз и еще, в безопасность. Была паника, но паника упорядоченная.