Огни над Деснянкой
Шрифт:
Водитель с силой ударил рукой по рулю, и вдруг снова улыбнулся.
– Это же мой сосед, Васька-то, мы с ним из одной деревни на Алтае, с детства всегда рядом, всегда вместе. И тут война… и тут Васёк … – лицо солдата резко исказила гримаса боли, он заскрежетал зубами, замотал головой, глаза мгновенно повлажнели. – Он просил не плакать, и я не буду, не буду! Я их рвать зубами на куски стану! Улыбаться буду и рвать, рва-а-ать! За себя рвать буду и за Ваську, понятно тебе?!
И уже плакал, плакал навзрыд, не стесняясь бегущих по щекам слёз, успевая вытирать грязным рукавом и без того
Кузьма сидел рядом, молчал, не успокаивал, ничего не говорил.
Ему, младшему сержанту Кольцову, тоже было не до смеха. Тоже хотелось завыть, заплакать, заорать, наконец, чтобы выплакать, выкричать всю боль, что скопилась на сердце, в душе.
Сам Кольцов считал себя намного старше вот этого солдатика, хотя на самом деле они были одногодками или почти одногодками, одного призыва. Однако, то положение в обществе до службы, а теперь и командирская должность в армии делали его в глазах сослуживцев, в собственных глазах старше ровесников, старше подчинённых. Да, наверное, и не только в глазах, коль к нему так обращаются и солдаты, и командиры.
Наконец солдатик притих, продолжая вести машину, внимательно смотрел на просёлочную дорогу, что уже петляла по околице районного центра.
– Зовут-то тебя как?
– Петькой, Петром меня зовут, командир, Петром Васильевичем Пановым, – он снова улыбался, бросив на Кузьму мимолетный взгляд. – Друг-то Васька, Василий Иванович, а как же Василию Ивановичу быть без верного Петьки? Вот нас в деревне и звали все чапаевцами: Василий Иванович и Петька. И-э-э-эх! – солдат снова с силой ударил по рулю, повернул к соседу теперь уже опять улыбающееся лицо с лучистыми, горящими глазами. – Будем жить, командир! Будем! Несмотря ни на что – будем! Назло всяким Гитлерам и всем фашистам – будем жи-и-ить! И бить их будем, бу-у-де-е-м!
Кузьма ничего не сказал, лишь коснулся рукой плеча солдата, слегка сжал его.
– Слушай, командир, а у тебя накладные на топливо есть? – безо всякого перехода спросил Петька. – Доверенность?
– Какие накладные? Кто бы мне их дал? – младший сержант заёрзал на сиденье, отчётливо понимая всю сложность и безнадёжность своего положения. – Думаешь, на нефтебазе не дадут без них?
– Было бы топливо, а там посмотрим. Я не только смеяться да плакать умею, – вдруг снова жёстко заговорил Петро. – До войны точно бы не дали, я их знаю, этих клизм складских. На драной козе не подъедешь. Мы же здесь прикомандированы уже с месяц на танковом полигоне, всегда на этой нефтебазе заправлялись. Но тогда мирное время было, без накладных, без доверенностей с печатью гербовой, сам понимаешь, ни шагу. Но теперь-то другое дело.
На окраине районного центра горела нефтебаза. Две пожарные машины и одна пожарная конная телега с бочкой воды и большим ручным насосом, запряжённая двумя лошадьми, суетились на въезде, не решаясь заехать на территорию из-за сильной жары, что доставала и до остановившихся в отдалении двух топливозаправщиков.
– Привет, Афоня, – оказывается, Петька знаком и с новым заряжающим Агафоном Куцым. – Теперь в этом экипаже, земеля?
– Да-а, – как-то без особого оптимизма ответил заряжающий. – От вашей машины огонь перекинулся и на наш танк. Вот он и сгорел, холера вас бери с вашими бочками.
– Ну-ну, Афоня, не серчай! Я тебе подарю первый же немецкий танк, не расстраивайся.
– Балабол, чего тут скажешь, – солдат подошёл в Кузьме, взял за локоть. – Что, так и будем стоять, командир? Огонь не скоро погаснет с такими тушителями, – кивнул в сторону пожарных.
Петро в это время стоял и разговаривал, размахивая руками, с каким-то низеньким, толстеньким мужичком с папкой под мышками.
– Вот, товарищ командир, Егор Петрович, заведующий нефтебазой, – солдат подвёл мужичка к Кольцову, слегка подтолкнул вперед. – Придётся ручными насосами качать.
– Оно, и самотёком можно, если машину в низину за эстакадой поставить. Да шланги соединить. Вот только огонь…
И на самом деле: горели бочки с бензином. Ёмкости с соляркой находились в некотором удалении, в углу обнесённой проволокой территории, но от жары к ним нельзя было добраться, чтобы открыть вентиль и наполнить топливозаправщики самотёком или с помощью ручных помп, поскольку электричества после бомбёжки не было. Да и никто не мог исключить, что сами бочки с соляркой взорвутся.
К ёмкости с дизельным топливом подошла одна пожарная машина и стала поливать водой, затем и другая машина пришла ей на помощь. Рабочие притащили шланги, принялись соединять. Топливозаправщики встали под загрузку, а заведующий нефтебазой всё бегал, хлопал руками по ляжкам.
– Берите, берите, парни. А то снова, не дай бог, налетят, и этого не будет.
В подтверждение его слов в воздухе послышались рёв самолётов: на районный центр надвигалась очередная волна немецких бомбардировщиков. Три из них уже пикировали на нефтебазу.
Кольцов с товарищами еле успели отъехать, как на месте нефтебазы горел огромнейший яркий костёр, поглощая в себя всё живое и неживое. Взорвавшиеся ёмкости с топливом разбрасывали вокруг себя горящие брызги на близлежащие дома, ветром пламя сносило дальше, и уже почти весь пригород районного центра был охвачен огнём.
Вторую машину так и не успели заправить полностью: помешал налёт самолётов. Полупустая, она ехала впереди, поднимая шлейф пыли. И вдруг над ними пронёсся самолёт.
Столб земли вырос перед машиной, в которой были Кузьма с Петром. Взрывной волной только колыхнуло топливозаправщик, шофёр еле успел объехать воронку от бомбы.
– Твою мать! Это уже серьёзно, командир! – и резко бросил машину вправо, в поле.
– Куда, ты куда? – заорал Кузьма.
– Не мешай, командир! – с застывшей на лице усмешкой, Петька вёл машину, поминутно выглядывая из кабины. – Ты ему кукиш, кукиш, сержант! Вдруг испугаешь. Или язык покажи: вдруг рассмешишь, твою мать. Он от хохота обгадится, а мы в это время и спасёмся. Помолчи! Я рулю, а ты терпи!
Машина дребезжала, подпрыгивая на кочках, скрипела фанерной кабиной.
Самолёт к этому времени развернулся и направился на топливозаправщик Петра точно по курсу – в лоб. Кузьма вжался в сиденье, безмолвно, неотрывно смотрел на несущуюся с неба смерть, понимая, что он сам в этой ситуации совершенно бессилен. Фанерная кабина была плохой защитой.