Огни над Деснянкой
Шрифт:
– Вот тебе раз! Вот тебе два! Так вам же, парни, без меня не обойтись, судя по всему, – Кольцов опустился на колени, смекая, как бы ловчее взять одного из них. – Я только что с папкой, с Михал Михалычем говорил, о тебе вспоминал батя. А тут и ты, слава богу, лёгок на помине. Вот радость-то родителям!
– Командира, командира, дядя Данила, – выходит, Леонид тоже узнал его. – Потом, меня потом, – закончил еле слышно, и снова застыл в бессилии.
Данила подчинился, а теперь стоял с раненым на руках в раздумье: куда конкретно? Думал, решал, а ноги сами собой понесли
Шёл сторожко, поминутно оглядываясь, часто останавливался, прислушиваясь к деревенским звукам и, только убедившись, что всё тихо, продолжал движение.
Уже перед самым входом в погреб вдруг обнаружил соседа и родственника Ефима Гриня за плетнём. Он вёл на веревке телушку к дому. И Ефим заметил, как в нерешительности топтался Данила перед погребом со столь необычной ношей, и всё понял: скоренько привязал скотину к столбику, бросился на помощь. Кольцов по привычке хотел ответить отказом, грубо, но сдержал себя, понимая, не тот случай, без посторонней помощи не обойтись: двери погреба были приткнуты снаружи палкой, надо её убрать, отворить дверь. Сделать это с раненым на руках было трудно. Да и вообще…
– Открывай, чего стоишь?! – сквозь зубы произнёс Данила.
Уложили раненого на подстеленную Гринем охапку свежей травы.
– Я – до доктора Дрогунова в Слободу, – снова процедил сквозь зубы Данила, не глядя на соседа. – Там, у Горелого лога, под сосной со сломанной вершиной, что у развилки, раненый Лёнька Лосев, сын Михал Михалыча, сапожника одноногого из Борков.
– Возьми мой велосипед: так будет быстрее, – тоже не глядя на Кольцова, но с видимой теплотой в голосе произнёс Ефим.
Гринь прикрыл дверь, приставил палку и как бы между делом, не торопясь, направился к Горелому логу.
Почти десять лет минуло с той поры, как Данила узнал об измене жены с лучшим другом и соседом Ефимом Гринем. И за всё это время ещё ни одного раза они не заговорили друг с другом, хотя продолжали жить рядом, по соседству. Жёны, дети общались как ни в чём ни бывало, а вот мужики так и не смогли преодолеть разрыв. Правда, Ефим несколько раз пытался помириться, даже однажды становился на колени перед старым другом, но…
Однако как-то прижились, смирились, а вот сегодня пообщались, заговорили впервые за столь долгое время.
Доктор приехал к исходу дня в возке, остановился у дома Кольцовых.
Встречал сам хозяин, сразу повёл в дом.
Сын Никита только что на деревне растрезвонил сверстникам, что мамке что-то стало плохо, худо совсем, мается то ли животом, то ли ещё чем, вот папка и поехал в Слободу
Дрогунов заночевал в Вишенках, не стал возвращаться домой в Слободу, боясь комендантского часа. Раненых навестил только ночью, когда исключена была всякая случайность. Даже фонарь стали зажигать уже внутри погреба, чтобы не привлекать лишнего внимания.
Там же было решено, что из прохладного, сырого погреба раненых необходимо поместить в чистое, сухое и тёплое, но, самое главное, безопасное место. Дом Кольцовых сам доктор отмёл как очень рискованный.
– Не дай боже, Данила Никитич, кто-то донёсёт немцам, а у тебя вон какая семья. Нельзя рисковать, сам понимаешь.
– А что ж делать? – развёл руками Данила, соглашаясь с убедительными доводами Павла Петровича. – Как же быть? Куда? Может, в сад, в шалаш?
В колхозном саду, где Данила был и садовником и сторожем, стоял ладный, утеплённый шалаш.
– Ко мне, к нам, – уверенно и твёрдо предложил присутствующий здесь же Ефим. – Ульянку можно на всякий случай к Кольцовым, а раненых – к нам.
– Дитё ведь, бегать будет туда-сюда, увидит, вопросов не оберёшься, – предостерёг Данила. – А что знает дитё, то знает весь мир.
– А мы замкнём переднюю хату, да и дело с концом. А ещё лучше, чтобы Фрося твоя уговорила Ульянку пожить с вами хотя бы с неделю, а там видно будет.
– Нет, так тоже дело не пойдёт. Детишки – они любопытные, мало ли что…
– Правильно, – поддержал доктор. – Давайте-ка лучше в Пустошку, к Надежде Марковне Никулиной, так надёжней будет. Одна живёт, на краю леса, бывшая санитарка, да и с народной медициной на короткой ноге, травки-отвары всякие, а это в наше время при отсутствии лекарств первейшее дело. Женщина она проверенная, калач тёртый, наш человек.
Решили не откладывать в долгий ящик и в ту же ночь отвезли раненых в Пустошку. Сопровождать доктора в таком рискованном деле взялись Данила с Ефимом, на всякий случай вооружившись винтовками, что привезли ещё с той, первой войны с немцами. Мало ли что? Сейчас по лесам помимо добрых людей шастают и тёмные людишки. Вон пополудни, когда Данила обнаружил Лёньку Лосева с командиром. Тоже какой-то леший шарахался в окрестностях, стрелял в красноармейцев. Так что охрана не помешает.
Уже ближе к рассвету, когда вдвоём вернулись обратно в Вишенки (доктор остался на ночь в Пустошке при раненых), Данила ухватил Гриня у калитки своего дома за грудь, притянул к себе.
– Ты это, не особо-то: враг ты мне, вра-а-аг! – резко оттолкнув соседа от себя, решительно шагнул в темноту.
– А ты дурак, Данилка, ду-у-рак! – успел ответить Ефим и ещё долго стоял на улице, вслушиваясь в предрассветную тишину, усмехаясь в бороду.
«Вот же характер, – то ли осуждающе, то ли восхищённо заметил про себя Ефим. – Это сколько же лет прошло, а всё никак не усмирит гордыню. Ну-ну… хотя кто его знает, как бы я поступил?».
В дом не стал заходить, сел на ганки, вспоминал.