Охота на доминанта, или 13 отмазок Серова
Шрифт:
И такой смачный плевок в душу!
Грудь всё ещё сдавливало. Неприятное ощущение, наводящее на мысль о грядущем инфаркте. Ему бы следовало успокоиться, взять себя в руки и перестать мысленно разговаривать с Юлей, потому что это был глупый и бесплодный разговор. Он её спрашивал: «Как ты могла?», а она лишь молчала в ответ. Это молчание разъедало его как кислота.
Ваня с сочувствием поглядывал на Серова и даже принялся по-дружески заботиться: предлагал остывший кофе из термоса и бутерброды с копчёной колбасой, выбирал музыку во вкусе своего начальника. Рок вместо шансона. Серова это дополнительно бесило. Уж если водитель начал
Они вернулись в Невиннопыск в десять часов вечера. Машину подбрасывало на ухабах, когда они проезжали мимо корпусов бывшего судостроительного завода. Серов машинально глянул на окна офиса. Вернее, на единственное окно общего кабинета, где заседали все сотрудники, кроме Антохи Цуканова, который трудился в каморке без окон. В помещении горел тусклый, едва заметный, свет. Зачем, интересно? На улице не настолько темно, чтобы зажигать лампы: северные белые ночи в самом разгаре.
— Притормози-ка, — попросил Серов Ваню, — пойду гляну, кто там тусуется во внеурочное время. Подожди меня здесь. И заблокируй двери, чтобы местные головорезы не ограбили нас во второй раз.
В общем кабинете лампы не горели. Свет, который Серов заметил с улицы, лился из каморки Цуканова сквозь открытую дверь. На цыпочках Серов подкрался к директорскому кабинету и осторожно в него заглянул. За Цукановским столом сидела Юля и сосредоточенно рылась в многочисленных папках, сложенных одна на другую. Стеллаж с архивом был наполовину пуст.
Серов, больше не таясь, подошёл к столу. Придвинул стул и сел напротив Юли. Она вскинула голову и посмотрела на него взглядом вора-рецидивиста, застигнутого на месте преступления отрядом группы «Альфа».
Они оба молчали.
Серов сказал:
— Игра окончена, Юля. Я всё знаю.
54. Самые жёсткие меры
Она чуть нахмурилась, словно не поняла, о чём речь.
— Что вы знаете?
— Я знаю, кто воровал материал со склада.
— Да?.. Кто?
— Ты мне скажи, — предложил Серов. — Я хочу услышать это от тебя.
Она промолчала. Но грудь её начала подниматься чаще, а по лицу расползалась предательская бледность. Пальцы стиснули папку.
— А... — её голос дрогнул, — откуда вы узнали?
— От Пандита Кумара Говинды. Слышала о таком? Один их наших крупнейших поставщиков — Харе Кришна из Овсяновки. Ты должна его помнить. Он-то отлично помнит и тебя, и твою коробочку с крестом.
Она открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но потом закрыла. Уткнулась взглядом в папки и упрямо закусила губу. Вылитая партизанка на допросе. Она явно не собиралась обсуждать эту тему. Но Серов дал ей ещё один шанс, последний:
— Давай договоримся так: ты сейчас рассказываешь мне всю правду, а я. я. — он снова ощутил давление в груди. Ему сложно было говорить. — Не буду обещать, что забуду это. гнусное и подлое злодеяние, но я не дам ему хода. Всё останется между нами. Я решу вопрос максимально деликатно, и никто ни о чём не узнает. В противном случае я пойду на самые жёсткие меры.
Иными словами: «Покайся, воровка, плачь и проси прощения, скажи, что тебе стыдно, умоляй о милосердии! И, может быть, я тебя прощу».
Она подняла глаза. Как они блестели в ярком свете ламп! То
— Ну что ты молчишь? — в нетерпении воскликнул Серов. — Я что, непонятно выразился? Или тебя не заинтересовало моё великодушное предложение? Так поверь, лучше оно не станет, я и без того чувствую себя последним лохом. Или я... — он остановился, чтобы глубоко вздохнуть, — не достоин правды из твоих уст?
Она разлепила крепко сжатые губы. С трудом промолвила:
— Я не понимаю, о чём вы говорите.
Гнев обрушился на него, как цунами на Индонезию. Он разрушал в его душе всё доброе и хорошее, что он испытывал к Юле. Смывал то, что он ещё не испытывал, но уже предчувствовал. Уносил в бурлящих мутных водах всё человеческое — терпимость, сострадание, мудрость.
— Не понимаешь?! — заорал он. — И это всё, что ты можешь мне сказать?
— Мне жаль, — твёрдо ответила она, глядя ему в глаза. — Я не знаю, кто воровал товар со склада.
Серов медленно встал, снял пиджак и бросил на стул. Хотел снять жилет, но передумал: он не помешает замаху. Ослабил узел галстука и закатал рукава рубашки до локтей. Юля ошеломлённо наблюдала за каждым его жестом. Когда он расстегнул и резким движением вытащил из шлёвок ремень, она покраснела — густо и мучительно, выдавая все свои потаённые мысли.
— Ты же не думала, что останешься безнаказанной? — поинтересовался он, пугаясь собственного тяжелого дыхания и гула крови в ушах.
Никогда в жизни ему не было так жутко от ощущения потери контроля. Но то, что он перестал пережёвывать обиды и начал действовать, каким-то образом разжимало стальные тиски на груди. Он вдвое сложил ремень и перехватил поудобнее. Взмахнул им в воздухе и демонстративно хлопнул по свободной ладони. Однажды он уже играл с ремнём, — солнце, ландыши, нежность, «Мне не нравится причинять тебе боль!», — но в этот раз был намерен пойти до конца. Он хотел причинить ей боль.
— Вставай, — сказал он Юле. — Подними юбку, сними трусы и наклонись над столом.
Она дышала так, словно пробежала стометровку. Но приказание исполнила. Легла грудью на папки, которые сдвинулись, поехали по столу и начали шлёпаться на пол, как испуганные лягушки в пруд. Плюх! Плюх!
Серов размахнулся и ударил ремнём по беззащитной попе. И сказал:
— Раз!
Юля удержала вскрик и даже не отпрянула. Уткнулась лицом в ворох накладных.
Два! Три!
Он считал удары, наблюдая, как белая кожа покрывается розовыми полосами, а дырочка заднего прохода ритмично сжимается в ожидании нового удара.
— Значит, ты не в курсе, кто меня обворовывал?
— Я ничего не знаю, — донеслось из-под бумаг.
— Да неужели? Четыре! Пять! Шесть!
Она начала вертеть попой от боли и переступать ногами, но каждый раз возвращалась в исходное положение и снова подставлялась под ремень. Это было противостояние характеров и силы духа: он её лупил, ожидая, когда она взмолится о пощаде, а она терпела и, похоже, ждала, когда он выплеснет свою злость и остановится. Но её глупое упрямство лишь распаляло его. Зачем запираться, если очевидно, что он знает о её и Андрюшиных махинациях? Почему она не хочет рассказать правду и попросить прощения? Он же обещал не применять никаких санкций, если она покается. Что её заставляло терпеть боль? Ради чего? Ради искупления вины или...