Охота на красавиц
Шрифт:
– Но я ведь здесь совершенно ни при чем! – Кира с мольбой стиснула руки. – Ты мне веришь?!
– Пока – да, – осторожно ответил Максим. – Я ведь видел, что с тобой сделалось, когда я про эти милицейско-алмазные разработки ляпнул. С твоими глазами притворяться – пустое дело! Вообще, знаешь, я заметил: светлоглазым ужасно трудно врать. В этом смысле иметь карие и черные глаза куда выгоднее.
Кира задумчиво кивнула, вспоминая, как сияли его светлые глаза навстречу ее доверчивому взгляду. Что же, получается, они говорили правду, эти глаза?..
Она украдкой ущипнула себя за ногу, чтобы разрушить сладостные путы, которые так несвоевременно начали овладевать ее телом, и снова уставилась мрачным взором на дисциплинирующую дорогу.
– Похоже, глыбинская история тут тоже ни при чем, – проговорил Максим, не дожидаясь, пока Кира сама восстановит прерванную нить своих размышлений. – А может быть, и в самом деле – вся отгадка в твоей работе? Этот капитан сказал – ты доктор наук. Правда, что ли? Какая-нибудь оборонка?
– Ой, боже! – Кира весело рассмеялась. – Я доктор медицинских наук. Микрохирург-офтальмолог.
Некоторое время он молчал, потом сказал нерешительно:
– Извини, конечно, но, по-моему, это тоже бред. Ну что ты такое могла там наоткрывать, чтобы тебя стоило убивать?!
– Hичего, – согласилась Кира. – Вот Нобелевская премия – это да, на это я согласна. К тому же, если меня убьют, выращивать глаза будет просто больше некому… Ну разве в этом есть смысл?
Дорога малость притормозила, и Максим получил возможность повернуться к Кире.
– Да, да, вот именно, – улыбнулась она, глядя в его совершенно обалдевшее лицо. – Ты не ослышался. Езжай, езжай! Я попытаюсь объяснить, только ты не обижайся, если чего-то не поймешь. Чем дольше, кстати, буду рассказывать, тем меньше поймешь. Так что я в двух словах. Когда человек слепнет или теряет глаз или этот глаз ампутируют, все нервные окончания вокруг бывшего глаза не умирают. Они как бы засыхают… ну вроде большой ветки, с которой отломили маленькую веточку. Но приходилось ли тебе говорить с людьми, у которых ампутировали руку или ногу?
– Да, – выпалил Максим. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Такие люди уверяют, что чувствуют свои утраченные конечности: они даже болят иногда!
– Вот именно, – кивнула Кира. – Так же и внезапно ослепшие видят во сне утраченными глазами, а наяву ощущают в них боль, резь, зуд, как если бы глаза у них оставались прежними. И вот я придумала одну штуку… я вывела такую культуру, говоря примитивно, которая, будучи вживлена в глаз, активизирует память этих нервных окончаний. Причем настолько, что те больше не могут оставаться в бездействии. Они просыпаются, они жаждут бурной деятельности, а деятельность для них – это зрение. И я заставляю их просто-таки с ума сходить, хвататься за любой шанс, чтобы восстановить свои силы и способности. А тут перед ними моя культура. И они буквально вцепляются в нее, как истосковавшийся по творчеству скульптор – в глину. Я ее так и называю про себя, эту культуру: «Галатея». Помнишь статую, которую изваял Пигмалион и оживил силой своей любви? Здесь все почти так же. Каждое нервное окончание накачивает мою «Галатею» своей информацией и требует подчиниться. То есть ее, бедняжку, рвут на части, лупят в хвост и в гриву. И отторгнуться от глаза она уже не может, потому что хочет жить, и успокоиться ей не дают. Вот и приходится бедняжечке подчиняться. А знаешь, как это бывает: пойдешь на одну уступку – приходится потом идти и на другую, и на третью, и на сто третью. Так и моя «Галатея»: делает, делает, делает, что от нее требуют… А требуют от нее ни больше ни меньше как превратиться в глаз. Нормальный глаз с радужной оболочкой, зрачком… и умением видеть.
Дорога вовсе остановилась, а Максим вместо руля вцепился в Киру и принялся покрывать поцелуями ее лицо. Она была так изумлена, что не сразу смогла понять, что, собственно, происходит, а когда сообразила, что не прочь бы и ответить, Максим снова держался за руль, а «Москвич» опять наматывал на спидометр километры.
– Да… скажу я тебе! – бормотал Максим. – Это просто фантастика какая-то. Поверить невозможно, но хорошо, поверю, делать нечего! И, выходит, ты одна такие чудеса творишь?
– Нет, – нехотя ответила Кира. – Есть еще один человек. Мы начинали практически одновременно и почти одинаково, но на некотором этапе он пошел по ложному пути. Вернее, по более долгому. Но я не собираюсь брать его за ручку и возвращать на тропу!
– У, какая! – усмехнулся Максим. – Боремся за приоритеты, да?
– Разумеется, особенно если речь идет о приоритетах российской и американской медицины.
– О, так наш соперник за бугром! И какие у него шансы обрести истину без твоей моральной поддержки?
– Очень средние. Скажем, если он вдруг не увидит какой-нибудь вещий сон, то лет этак через пять, может быть, и дотелепается до смысла «Галатеи»: создать не просто протез, а новый самовозрождающийся орган. Тогда у американцев будет то, что есть у нас. Пока они способны делать лишь псевдоживые муляжи.
– А что нужно этому парню, чтобы быстренько выправиться, – кроме твоего доброго совета, разумеется?
– Сорок листочков в пластиковой папке – мои методики. Или то же самое на дискете. И пару пробирок с «Галатеей».
– Я надеюсь, все это охраняет как минимум взвод автоматчиков?
Кира вытаращилась на него, потом увидела улыбку, прятавшуюся в уголках губ, и расхохоталась от всей души:
– Нет, ну что ты! «Галатея» живет у меня дома, в холодильнике, в особом таком миниатюрненьком термостате, который моя матушка фамильярно называет термосом. А папка хранится в сейфе, в лаборатории.
– В единственном экземпляре?
– В двух.
– А второй где?
Кира медленно поднесла указательный палец ко лбу:
– Вот здесь. Все вот здесь.
– Ах ты, разумная головушка, – ласково сказал Максим. – Однако, если твои наработки каким-то образом попадут за океан, к тому дяденьке, он… он одним махом станет миллиардером! Представляешь, сколько сможет отсыпать какой-нибудь эмиратский султан за свое восстановленное зрение? Да разве он один? И Нобелевская премия от тебя… ту-ту…
– Ну, чепуха, – отмахнулась Кира. – Существует масса моих публикаций, довольно широкому кругу лиц в той же Америке известно, кто здесь Колумб. Скажем, есть такая медицинская корпорация – «Моррисон, Сэлвидж и K°» – очень известная, специализируется как раз в области офтальмологии, – так нам с Алкой они даже американское гражданство предлагали. Хотя у них есть этот Сэмюэль Эпштейн.
– Который протезы ваяет?
– Вот-вот.
– Ну а открытие твое, я надеюсь, запатентовано? – с надеждой спросил Максим.
Кира сморщила нос.
– Да нет, знаешь, – наконец сказала она сконфуженно. – Пока руки как-то не дошли. Вернее… у нас тут разногласия с Алкой получились. Первый безупречный опыт нам удался как раз во время поездки в Америку, в марте этого года, ну и когда Мэйсон засуетился – Мэйсон Моррисон, глава корпорации, я имею в виду, – и начал нам сулить златые горы и реки, полные вина, Алка и говорит: давай запатентуем «Галатею» в Америке! Тут Мэйсон вообще костьми лег: и тебе институт, и баснословные суммы на исследования, и американское гражданство…