Охота на охотников
Шрифт:
– То не милиция, а ГАИ...
– А ГАИ - это разве не милиция? ГАИ - это что, специальный сухопутный отдел морского пароходства? Или один из цехов вагоноремонтного завода? Нет, я тебя, парень, совсем не узнаю...
– Егоров постучал себя пальцем по виску.
– Слушай умных людей, слушай... И сам слушайся.
– Тогда что же нам делать? А, Михалыч?
– Мы сами с этими ребятами справимся. Без всякой милиции. Такую охоту устроим - вся Москва затрепещет. Вздрогнет, застонет и заплачет. Только знать, кто это сделал, не будет.
– Я все думал, думал,
– Ну и что?
– Я случайно подслушал его разговор с Москвой. Он какой-то дамочке из Министерства внутренних дел докладывал насчет меня. Что права мне, мол, не светят... С чего бы это дамочке из Москвы мною интересоваться, а? Я ведь для неё - никто, мелкая сошка, пыль...
Седой ежик на голове Егорова озабоченно дернулся, кожа на лбу сложилась в многоступенчатую лесенку.
– М-да. Есть у меня сведения о том, что в этом деле кое-кто из МВД замешан. Поэтому и не надо...
– Егоров поднял два листка с изображениями Каукалова и Аронова, ожесточенно встряхнул, словно бы что-то сбивал с бумаги, поморщился.
– Не надо, чтобы это попадало в милицию. А сведения насчет дамочки из ментовки...
– Егоро сощурился жестко, будто глянул в прицел, - что ж, сведения эти очень важные.
– У неё звание довольно высокое - подполковничиха.
– Подполковничиха - это не генеральша, - успокаивающе произнес Егоров, собрал на лбу привычную лесенку морщин, ежик на его голове смешно дернулся, сполз вниз, подержался немного там и снова поднялся наверх.
– Мы этих охотников за дальнобойщиками так прижмем, такую охоту с красными флажками устроим, что у них свет в глазах померкнет.
У Егорова в голове уже начал складываться план. План охоты на охотников.
– Маманя, а что, если я тебе куплю путевку и отправлю куда-нибудь в Подмосковье, в хорошее место отдохнуть?
– предложил Каукалов утром матери, когда та заглянула в его комнату.
– А?
– Чего это ты меня маманей стал звать, Жека?
– Голос Новеллы Петровны надломился - послышались дребезжащие, обиженно-тревожные старческие нотки, мать удивленно уставилась на сына.
– Никогда не звал маманей, а сейчас назвал. Повзрослел, что ли?
Каукалов зевнул и сладко, с хрустом и подвывом, потянулся, перевернулся на бок.
– Вполне возможно, ма, настала пора тебя маманей называть. Или мамахеном...
– Он снова зевнул.
– Ну как тебе моя идея?
– Похоже, ты меня из дома хочешь сбагрить.
– Новелла Петровна проницательно сощурилась.
– Один хочешь остаться? С какой-нибудь... Новелла Петровна покрутила пальцами, словно вращала попавший в ладонь шар, потом сделала замысловатое движение, рисуя в воздухе то ли лошадь, то ли задастую женщину с четырьмя ногами, - чтобы мамулька не мешала?
– Вот именно, - не стал скрывать Каукалов, развернулся лицом к матери, и она, пожалуй, первый раз в жизни заметила, какие у него жестокие, беспощадные глаза.
– Г-господи!
– Новелла Петровна прижала руки к лицу, хлюпнула носом, словно обиженная девчонка.
– Ты же в армию уходил совсем другим...
Вместо ответа Каукалов презрительно фыркнул: проснулась, маманя!
– А, Жека? Женечка, Жеконька, Женюшка, Женчик, Жекуня... Как я тебя только не звала.
– Голос Новеллы Петровны наполнился чем-то просквоженным. Она села на стул, покорно свесила между коленями тяжелые красные руки.
Некоторое время сидела молча, думая о чем-то своем, непростом, морща лицо. Она старела буквально на глазах, посекундно, нестарая ещё женщина Новелла Петровна Каукалова, преображение происходило так стремительно, что внутри у Каукалова даже что-то нехорошо сжалось.
Он испугался: а вдруг мать умрет? Это же столько хлопот! Похороны, поминальный стол, суета по поводу гроба и могилы. Он не боялся остаться без матери - это его пугало меньше всего, - даже наоборот: когда не станет матери, ему будет легче жить, - боялся кладбищенской суеты, неприятных объяснений, бумажек, которые надо обязательно подписать у разных чиновников...
– Ты чего?
– Каукалов приподнялся на локте.
– Ничего, - наконец очнулась мать.
– Ладно, сынок... Покупай мне путевку. Куда скажешь - туда и поеду. В Вороново, в Софрино, в Архангельское, в Переделкино. В Переделкино, кстати, хороший санаторий для сердечников.
Каукалов приобрел матери путевку на неделю, - но не в Вороново, не в Переделкино и не в Софрину, а на Клязьму, в бывший молодежный пансионат, гремевший когда-то в шестидесятые годы, как некая цитадель молодежного греха, в обшарпанную, с грязными окном комнатку, поскольку это было много дешевле, чем Вороново или Софрино, и отправил туда мать на автобусе.
– Слушай, Жека, ты бы меня туда свез на машине хотя бы, а?
– жалобно попросила Новелла Петровна.
– Некогда, мамахен! Да и машины нет. Служебная стоит на профилактике, личной, как видишь, ещё не обзавелся. Давай, давай, маманя! Автобус - тоже машина.
Он подсадил мать со старой большой сумкой в автобус, вторую сумку, которая застряла в дверях, впихнул внутрь двумя ударами кулака и помахал рукой вслед быстро набравшему скорость автобусу, потом приложил пальцы к губам, звучно чмокнул их и вновь помахал рукой:
– Бай-бай, мамахен!
Вечером к нему приехали Майя и Катя.
– А дружочка своего Илюшку пригласить, красавчик, не хочешь? развязно спросила Майя, пыхнула дымом душистой сигареты, и в воздухе повисло квадратное, плавно двинувшееся к потолку табачное кольцо.
– Водить лошадь в Эрмитаж - безнравственно, - довольно замысловато ответил Каукалов.
– Не хочешь, значит, - Майя вновь пустила в воздух дымное кольцо - на сей раз ромбовидное.
Она здорово преуспела в этом. Каукалов вспомнил, как когда-то, в первый вечер их знакомства, она безуспешно пыталась запустить в "космос" квадратное кольцо, ругалась, беззастенчиво засовывала палец в рот, поправляла там что-то, упрямо стараясь добиться своего, но все было тщетно, кроме двух или трех последних попыток, а сейчас Майя стала настоящим мастером этого дела.