Охота на охотников
Шрифт:
Отвлек Левченко от созерцания пустынной, будто из недоброй сказки улицы, попугай - прилетел, зацепился лапками за штору и, свесившись головой вниз, произнес торжествующе, будто поймал хозяина на чем-то нехорошем:
– Ага-а!
Глянув в последний раз на замысловатые жгуты снега, Левченко пошел к себе в комнату - надо было немного поспать. Послеобеденный сон, когда половина дел сделана, суп съеден, а пистолет проверен, - святое дело.
Чика настырным голосом прокричал ему вслед:
– Ага-а!
– Попугай уже окончательно пришел в себя после купания в борще - летал по дому, теребил клювом шторы и пребывал в хорошем настроении.
– Ага, - подтвердил Левченко, вошел в свою комнату и аккуратно прикрыл за собою дверь.
Ему показалось, что в проем попала тряпка - непонятно откуда свалилась, Левченко, поморщившись, потянул ручку сильнее, но дверь не закрылась.
Он с досадой оглянулся, и глаза у него округлились, стали темными, а на лбу, словно Левченко слушал свой приговор, выступил пот.
Рывком распахнув дверь, он присел на корточки. Тряпка, застрявшая в проеме, свалилась вниз. Это был Чика - переломанный, с вывернутыми черными лапками и сбитой набок головой. Левченко не заметил, что Чика решил проследовать за ним в комнату, и раздавил попугая дверью.
– Чика, - с болью прошептал Левченко, взял смятый, лишенный жизни комочек в руки, подул на него. В горле у Левченко вспухло что-то теплое, соленое, он сглотнул слезы.
– Чика!
– Снова подул на попугая: ему казалось, что дыхание его поможет Чике, оживит птицу, но Чика был неподвижен.
Левченко помотал головой, будто пьяный, зажмурился от секущей тоски и боли, сделавшейся совсем нестерпимой.
Плечи у него затряслись. Левченко казалось, что потерял он существо такое же близкое и родное, как и мать.
А что он скажет матери, когда та вернется домой?
Чем ближе колонна Стефановича подходила к Москве, тем больше на трассе становилось машин - таких же громоздких, как и в колонне Стефановича, фур, похожих на железнодорожные вагоны, легковушек и обычных грузовиков - "каботажников" дороги, преданных трудяг, которых Рогожкин любил за работоспособность и выносливость - они ходили не только по шоссе и проселкам, но и по топям, по непролазной, разваривающейся весной и осенью в кашу пашне, по лесным просекам и склонам крутых оврагов, таких машин, как безотказные московские ЗИЛы, по мнению Рогожкина, на Западе не было.
Чаще всего встречались легковушки, было много иномарок, особенно "мерседесов". Самых разных модификаций: от представительских, роскошных, стоивших целое состояние, до небольших, аккуратных, в которых жены новых русских миллионеров ездят к Юдашкину за обновками либо в закрытые магазины познакомиться со свежей партией изысканной французской парфюмерии, прибывшей из Парижа.
Москва - это Москва. От всех переделок, перестроек, перестрелок, разборок и дележей она хапнула больше всего. Но Рогожкин не завидовал тем, кто жил в Москве: уж лучше обитать в какой-нибудь полуголодной нищей деревеньке, чем в сытой, пестрящей богатыми иностранными вывесками столице. Слишком уж страшно жить в Москве простому человеку, который не имеет ни охраны, ни блата в правительстве, ни туго набитого долларами кошелька.
На подъезде к Москве глаз надо держать востро - того гляди, под колесо фуры сунется какая-нибудь хрупкая машиненка либо мотоциклист, - эти хипари научились ездить зимой, как и летом, - тормозить же сильно нельзя, фуру с тяжелым грузом обязательно понесет. И вообще может завалить набок.
Но Рогожкин не боялся ни дороги, ни мотоциклистов, ни наледей на асфальте. Жизнь его вступила в ту фазу, когда все в ней было прекрасно, светлых тонов было гораздо больше, чем темных. Рогожкин радовался этой опасной заснеженной дороге, и низкому хмурому небу, и сгубленным ядовитыми бензиновыми парами деревьям, растущим на обочинах по обе стороны шоссе, он не видел в них увядания и не думал о том, что автомобильные выхлопы умертвляют зелень, глаза фиксировали только задумчивые, погруженные в зимнюю дрему деревья, - грело его и то, что из Москвы они, никуда не заезжая, сразу вернутся домой, в Лиозно и он увидит Настю...
Замигал крохотный красный глазок рации - звук Рогожкин убрал, оставил только световой сигнал, тревожный рубиновый огонек, - замыкающую машину вызывала машина головная.
Рогожкин щелкнул рычажком, похожим на выключатель настольной лампы, и услышал голос Стефановича:
– Ну как? Все в порядке?
– Все в порядке.
– Сбоев там, сзади, нет?
– Пока не наблюдается.
– Тьфу-тьфу-тьфу! Пусть это временное "пока" будет постоянным, суеверно проговорил Стефанович.
– Предложение мое как... Обдумываешь? Или уже обдумал?
– Пока обдумываю.
– Давай, давай... Особо это дело не затягивай.
– Предложение очень заманчивое...
– Не только заманчивое, но и толковое, - перебил бригадир.
– Ладно, думай... Думать никогда не вредно.
На последнем привале Стефанович отозвал Рогожкина в сторону, подцепил рукой немного снега, стиснул его пальцами, потом приложил ко лбу.
– Не пойму, температура у меня, что ли?
– пробормотал он.
– Что-то неважно себя чувствую.
– Может, стоит где-нибудь около больницы притормозить?
– Нет, - медленно двинул головой в сторону Стефанович, - я врачей не люблю и услугами их стараюсь не пользоваться.
В ответ Рогожкин лишь приподнял плечи: вольному воля, но если есть температура, то неплохо бы показаться врачу и сжевать какую-нибудь таблетку.
– Смотри, старшой, - сказал он, - твое, конечно, дело, но я бы с температурой не шутил.
– Я вот о чем хотел с тобой потолковать, - Стефанович взял Рогожкина за локоть и отвел ещё дальше в сторону.
– Мы ведь сейчас пашем на чужого дядю... Все пашем и пашем, все пашем и пашем. А зарабатываем гроши.
Рогожкин с интересом покосился на бригадира.
– Так сложилась жизнь.
– Сложилась жизнь, не сложилась, обсуждать не будем, только это дело надо поломать...
– Каким образом?
– Очень просто. Надо объединиться и создать собственную контору.
– Под названием "Шарашкина".
– Рогожкин обидно засмеялся.
– А машины где возьмем?
– И по этой части есть кое-какие соображения. Возьмем по лизингу или как это там называется? Короче - напрокат. На пару лет. За это время мы заработаем десяток своих.