Охота на охотников
Шрифт:
– Ага-а!
– раздался торжествующий крик из соседней комнаты.
Левченко улыбнулся: Чика! Позвал:
– Чика! Иди сюда!
Судя по всему, попугай находился не в клетке, видимо, Нина Алексеевна выпустила его полетать по дому.
– Иди-ка сюда, маленький гаденыш!
– ласково позвал Чику Левченко, чувствуя в груди странную размягченность, будто он общался с ребенком.
Чика, словно бы поняв то, что ему говорил Левченко, через несколько секунд появился в комнате. Сел на ручку платяного шкафа, изогнулся, как гимнаст в цирке, и проговорил громко, нагло, торжествующе:
– Ага-а!
Вид у Чики был такой, будто он поймал хозяина на чем-то нехорошем. Левченко протянул руку, призывая попугая к себе, тот, все поняв, пренебрежительно отвернул голову в сторону.
– Ну ты и га-ад!
– восхитился Левченко, опять протянул руку.
– Иди сюда, паршивец!
Попугай протестующе мотнул головой, зорко глянул на Левченко и отвернулся. Вот гадкое существо! Хотя и сообразительное. Смесь воробья с отверткой.
– Ну, погоди, - предупредил его Левченко, - сейчас я сяду есть кашу с салом... Все съем, тебе ни одной шкварки не достанется.
– Быть того не может!
– незамедлительно воскликнул попугай.
– Ага, занервничал!
– Левченко ехидно рассмеялся.
– Ага!
– подтвердил попугай.
– Иди сюда, стервец!
– Левченко в очередной раз протянул руку, и попугай опять отрицательно мотнул головой. В черных живых глазках его заплескались далекие крохотные огоньки. Левченко показалось, что попугай насмехается над ним, и он махнул рукой на строптивую птицу.
– Ну, как хочешь, - сказал, - я пошел есть кашу с салом, бутерброды с красной икрой, филе индейки с грибами, пирожки с повидлом, мороженое с изюмом и семгу с маслом. Все съем сам, тебе ничего не оставлю.
В ответ попугай лишь сглотнул слюну, склонил набок свою крохотную желтую головенку, открыл клюв, собираясь подразнить хозяина, но промолчал.
– Так-то лучше, - одобрил Левченко и переместился на кухню.
Там поставил на газ большую кастрюлю с остатками борща. Подумал: если бы мать была дома, обязательно бы выругала сына - борща-то в кастрюле всего-ничего, на дне только, нужно было перелить его из этой цистерны в посудину поменьше, но сил, чтобы сделать все так, как надо, не было. В конце концов борщ подогреется и в "цистерне".
Он налил тарелку, поставил перед собой на стол и едва взялся за ложку, как Чика, что-то невразумительно бормотавший себе под нос, приподнял голову и перелетел на стол. Поцокал по нему коготками.
– А-а, маленький мой гаденыш, явился-таки!
– поприветствовал Чику Левченко.
– Ага, - подтвердил Чика, приподнявшись на лапах, перепрыгнул на край тарелки, глянул на хозяина, потом переместил взор в подогретый, слабо попыхивающий кудрявым парком малиновый борщ.
– Когда же ты научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"? коротко рассмеявшись и ощутив внутри некую теплую грусть, спросил Левченко.
Попугай внимательно посмотрел на хозяина и задумчиво, что-то про себя посоображав, склонил голову набок. Левченко поманил его пальцем, но жест остался без ответа, тогда он подставил ковшиком ладонь: садись, мол, сюда, здесь площадочка побольше, иначе свалишься в суп, - но Чика и на это не отозвался, а проворно, несколько раз цокнув коготками по краю тарелки, будто кокетливая дама каблучками, переместился от хозяина в сторону.
У него уже был случай - угодил в суп. Хорошо, суп был не очень горячий - обошлись тем, что отмыли Чику, а если бы был только с плиты? Облез бы тогда Чика, как шелудивый пес.
– М-да... Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"!
Попугай вновь, не боясь соскользнуть в борщ, звонко цокая о фаянс коготками, переместился по краю тарелки и неожиданно чисто и четко, будто читал книгу, произнес:
– Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу".
Фраза была длинной, сложной, её и человек-то не сразу запомнит, не то что попугай. Чика, словно бы понимая, что совершил нечто героическое, достойное похвалы, смешно надул щеки и кокетливо наклонил голову вначале в одну сторону, потом, дав хозяину возможность полюбоваться собой, в другую, переступил по краю тарелки, потянулся к борщу, хлебнул свекольного бульона, задрал голову вверх и по-воробьиному задергал горлом, грудкой, защелкал клювом, проглатывая наваристую красную жижку. Подцепил снова немного варева, проглотил, ухватил клювом какую-то продолговатую лапшинку - то ли полоску свеклы, то ли кусочек капусты, вновь задрал голову и задрожал всем телом, справляясь с едой.
У Чики был человеческий вкус, ему нравилась еда людей, нравились горячие блюда, вот ведь как.
– Ну, Чика!
– только и нашел что сказать Левченко. Других слов у него не было.
– Ну, Чика!
– Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"!
– отчеканил в ответ Чика важным чистым голосом, вызвав у хозяина ещё большее изумление, чем раньше. Левченко в ответ лишь дернул по-птичьи головой, подцепил ложкой немного борща и отправил себе в рот.
Чика тоже наклонился, зачерпнул клювом немного бульона. Раньше он никогда не ел с хозяином из одной тарелки, это происходило впервые.
Отсутствие практики и подвело попугая - в следующий миг Чика не удержал равновесия, пошатнулся, будто пьяный, взмахнул крылышками, но спасти себя не смог, и съехал прямо в тарелку, закричал, заблажил отчаянно, произнося разом все известные ему слова:
– Ага, какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, быть того не может, так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу!", ага, быть того не может...
Небольшое ладное тельце его из желтого превратилось в свекольно-розовое, с густыми бордовыми разводами. Ошалевший от того, что с ним произошло, Чика стал походить на неведомую, не занесенную ни в один каталог птицу. Левченко проворно выхватил попугая из борща и бегом устремился в ванную.
– Ну ты, гад, и даешь!
– Левченко хотел было выматериться, но мат застрял у него в горле, Левченко на ходу с досадой махнул рукой, да и не умел он особенно-то материться, хотя и был шофером, - гораздо лучше это делал напарник.
– Ну ты и га-ад!